Кенгуру

— Карр... Карр... Карр... Карр...

Варью, уходя, величественно сделал ручкой. Вообще он держался сегодня как какой-нибудь министр или президент, плененный неприятелем. Жожо это ужасно раздражало.

— Дай-ка мне ту салфетку,— сказала она на улице.

— Которую Йоцо оставил?

— Я только прочту.

— Не дам. И вообще Йоцо не пишет писем на салфетках.

— Значит, девка написала?

— Ты же спрашивала у тети Манци. Даже ей не веришь?

— Не верю. Она тебя покрывает. Ты каждую субботу у нее два мартини пьешь. Вот она и не выдает мне твоих девок.

— Жожо... Тетя Манци — порядочная женщина.

— Конечно. Только ты у нее любимчик. Она тебе все прощает.

— Ничего такого не замечал.

— Варью, дай мне салфетку... Я прочесть хочу.

— Не дам. Из-за твоей настырности. А мог бы дать... Никаких секретов там нету, только хорошая весть. Но все равно не дам...

— Значит, ты не любишь меня.

— Ты знаешь, пожалуй, и в самом деле не люблю.

— Врешь! Я уверена, что любишь. Зачем ты со мной пошел, если не любишь?

— Ах ты злючка! — Варью схватил девушку за плечи, притянул к себе.

Они долго целовались в тени раскидистой акации. С листьев падали капли, текли за ворот, но они этого даже не замечали. Через тонкую ткань Варью ощущал тепло девичьего тела, взволнованное биение ее сердца; его захлестнула горячая волна желания.

Когда они двинулись наконец дальше, Варью вытащил из кармана свернутую салфетку и протянул ее Жожо.

— На, читай. Йоцо хорошую весть мне сообщил. Это — главное. А остальное — ерунда.

— Ерунда?

— Прочти, что пишет Йоцо, тогда поймешь.

— Не буду я читать. Не хочу копаться в твоих делах. Если ты говоришь, что это от Йоцо, значит, так оно и есть. Я верю тебе, Ворон...

— А говорила только что, тетя Манци меня покрывает...

— Может, и покрывает. А я все равно верю, что это от Йоцо.

— В самом деле от Йоцо. Прочти.

— Не хочу читать. Раз ты говоришь, мне этого достаточно. Убери.

Варью снова обнял Жожо и стал ее целовать. Прикусив зубами мочку ее уха, шепнул:

— Хорошо с тобой...

Жожо вдруг высвободилась из объятий Варью и вынула из сумки маленький сверток. Развернув бумагу, подбежала к фонарному столбу. В руках у нее была игрушка — светло-серый замшевый кенгуру.

— Тебе в день ангела дарю, если ты не кенгуру! — высоким голосом, нараспев сказала она и рассмеялась звонко, по-детски.

«Вот он, секрет»,— думал Варью, принимая подарок, счастливый и немного смущенный. Кенгуру с этого момента всегда напоминал ему о Жожо. Случалось, конечно, что напоминал и о светловолосой девчонке, которую он подвез до Пакша и с тех пор не видел...

Обнявшись, они медленно пошли по улице, обходя блестевшие под фонарями лужи. Останавливались перед витринами, разглядывали горы фасоли, гороха, салата, хитрые башни консервных банок с рыбой и бобами.

— Йоцо недавно был в Марселе и ел там ракушек,— сказал Иштван Варью.

Жожо передернулась под его рукой и ответила только:

— Фу!..

Из подвального клуба доносилась музыка. Медленно, то и дело останавливаясь и целуясь, они миновали вход. Дальше шли магазины одежды, лавка стекла и фарфора, потом, между женской парикмахерской и прачечной, зал игральных автоматов. Варью и Жожо остановились перед огромными, ничем не занавешенными окнами и стали смотреть, что делается в зале. Ребята и девчонки из Х-го района обступили игральные столы и флипперы. С улицы казалось, что зал наполнен туманом или дымом. Варью вспомнил, что Жожо когда-то очень любила играть на флиппере. Он обернулся к ней, покрепче взял за талию.

— Хочешь сыграть?

— Спасибо,— ответила Жожо и поцеловала Варью.

Они вошли. Внутри табачный дым стоял столбом — хоть топор вешай. Против двери, на стене, висели две таблички: «Не курить» и «Вносить и распивать алкогольные напитки строго воспрещается». Вокруг игральных автоматов толпились длинноволосые молодые ребята в джинсах и девчонки в мини и в юбках «банан». Многие жевали резинку. Как раз в тот момент, когда Варью и Жожо вошли в зал, старичок смотритель, тактично отойдя в сторонку, к окну, открытому во двор, присосался к плоской бутылочке. Из окна в зал вливалась темнота и влажный воздух. Пять-шесть парней и девчонка в джинсах сидели на полу, под стенкой, равнодушно глядя перед собой и что-то жуя. Один из сидящих, бородатый парень, играл на губной rapмонике. Время от времени он останавливался, вытряхивал из гармоники слюну и снова принимался пиликать. Варью уставился на парня с гармоникой, потом толкнул Жожо:

— Что это он играет?

— «Ночью у казармы, у больших ворот...» Как там дальше?.. «Ночью у казармы, у больших ворот...» Отец всегда эту песню начинает петь, когда сильно выпьет. Старая какая-то песня... «Ночью у казармы, у больших ворот...» Нет, не могу вспомнить.

— И не вспомните. Лили Марлен пела эту песню в сорок третьем.

Они подняли головы — перед ними стоял смотритель.

— Вон там автомат как раз свободен... Подойдет?

— Подойдет,— сказал Варью.

— Опустите две монеты по два форинта, и можно играть...

— Да мы знаем...

— Бывали здесь? Что-то я вас не помню...— Старик снова показал на парня с губной гармошкой.— В войну это самый знаменитый шлягер был. Солдаты генерала Роммеля распевали ее каждый вечер. Ехали на танках по пескам и пели. А ветер разносил песню по пустыне...

Когда смотритель отошел, Жожо взглянула на Варью и улыбнулась:

— Спорим, что я две тысячи очков наберу.

— Ого! Не слишком ли много?

— Ну, на что спорим?

— На кружку пива.

— Э-э, так не пойдет. Поспорим лучше на кенгуру.— Жожо взяла игрушку у него из рук и поставила на верх флиппера.— Если наберу две тысячи, то ты совсем и не превращался в кенгуру, просто это тебе померещилось. Тогда кенгуру твой, пусть он остается у тебя. А если, скажем, будет только тысяча девятьсот девяносто девять, то, значит, ты все-таки превратился в кенгуру. Вот так... Тогда я у тебя игрушку забираю: зачем настоящему кенгуру еще и игрушечный? Тогда он будет у меня, чтобы я не страдала, чтобы у меня тоже был хоть какой-то кенгуру. Ладно?

— О’кей! Только и я хочу сыграть. Если наберу больше двух тысяч, ставишь мне пиво. Уж если ты кенгуру моего хочешь забрать...

— Пиво будет... Только главная ставка пусть другая будет.

— Какая?

— Я буду эта ставка... Себя ставлю. Не понятно разве?

— Значит, как же это получается?

— Вот как: набираешь восемьсот очков — значит, ты ко мне хорошо относишься. Если тысячу четыреста — я тебе больше всех нравлюсь. А две тысячи — значит, любишь.

— Идет. Бросать монеты?

Жожо подняла руку, будто дежурный по станции, и заглянула Варью в глаза.

— Внимание! Даю отправление...

Варью опустил в щель монеты — и флиппер зажужжал, защелкал. Металлические шарики неслись по коридорчикам, желобам, через дверцы-клапаны, натыкались на перегородки, блуждали, меняя направление, на магнитных полях, метались в опасной близости от воронкообразных отверстий, падение в которые означало бы конец игры, и, чудом удержавшись на краю, мчались дальше по лабиринту путаных ходов. Стенки флиппера и поле, где скакал и метался шарик, украшали цветные рисунки: лунный пейзаж, кратеры, пропасти, бункера. Лунные жители в скафандрах бегут куда-то с ракетными гарпунами в руках. Из отверстий в земле высовываются какие-то головы и смотрят — смотрят на игрока. На краю лунного диска солнечный ветер подхватывает и отрывает от почвы нескольких лунных жителей. Они борются с ветром. На обширное поле садится звездолет, из кабины лезут зеленые человечки. Они тоже в скафандрах; на шлемах у них странной формы антенны, похожие на руки с растопыренными пальцами, изучают, словно на ощупь, окружающее пространство. Поле, куда опустился звездолет, окружает пехота с реактивными двигателями за плечами, с каким-то остроконечным оружием в руках. Все вокруг — синее, серое и красное, нигде ни пятнышка желтого или зеленого...