Колесо мучительных перерождений. Главы из романа

И с гордым видом спустился с помоста, доски, из которых он был сколочен, подрагивали под моей поступью. Демоны, выкрикивая мое имя, бросились за мной.

В следующий миг мы уже шагали по земле дунбэйского Гаоми. Тут мне знакомы каждая горка и речушка, каждое деревце и каждая травинка. Новостью оказались вбитые в землю белые деревянные колышки, на которых черной тушью были выведены имена — одни знакомые, другие нет. Таких колышков было полно и на моих плодородных полях. Землю раздали безземельным беднякам, и моя, конечно, не стала исключением. В династийных историях полно таких примеров, но об этом перераспределении земли я узнал только сейчас. Земельную реформу в мире людей провели, пока я твердил о своей невиновности в преисподней. Поделили все большие земельные угодья, но расстреливать-то меня зачем нужно было?!

Демоны, похоже, опасались, что я сбегу, и конвоировали меня, крепко ухватив ледяными руками, а вернее, когтями за предплечья с обеих сторон. Ярко сияло солнце, воздух был чист и свеж, в небе щебетали птицы, по земле прыгали кролики, глаза резало от белизны снега, еще оставшегося по краям канав и берегам речушек. Я глянул на сопровождавших меня демонов с голубыми лицами, и мне вдруг пришло в голову, что они смахивают на загримированных для выступления актеров, только вот в мире людей нет таких красок и не достичь столь благородной голубизны.

Дорога шла по берегу реки. Мы миновали несколько деревенек, навстречу попалось немало знакомых, но всякий раз, когда я раскрывал рот, чтобы поздороваться, демоны привычным движением сжимали мне горло так, что я не мог и пикнуть. Крайне недовольный этим, я лягал их, но они не проронили ни звука, будто ноги у них ничего не чувствовали. Я пытался боднуть их головой, но лица у них были как резиновые. Руки с моего горла они снимали лишь тогда, когда вокруг не было ни души.

Подняв облако пыли, мимо промчалась коляска на резиновых шинах. Пахнуло лошадиным потом, который показался знакомым. Возница — его звали Ма Вэньдоу, — поигрывая плетью, восседал на облучке в куртке из белой овчины. За воротник у него были заткнуты связанные вместе длинная трубка и кисет. Кисет болтался туда-сюда, как вывеска на винной лавке. Коляска была моя, лошадь тоже, но возница моим батраком не был. Я хотел было броситься вслед, чтобы выяснить, в чем дело, но демоны опутали меня накрепко, как лианы, — не вырвешься. Этот Ма Вэньдоу наверняка заметил меня, наверняка слышал, как я кряхтел, изо всех сил пытаясь вырваться, не говорю уж об исходившем от меня странном запахе — такой не встретишь в мире людей. Но он пронесся мимо во весь опор, будто спасаясь от какой-то беды. Потом встретилась группа людей на ходулях. Они представляли историю о Тансэне [14] и его путешествии за буддийскими сутрами. Все они, в том числе и изображавшие Сунь Укуна и Чжу Бацзе [15], были моими односельчанами. По лозунгам на плакатах, которые они несли, и из их разговоров я понял, что был первый день тысяча девятьсот пятидесятого года.

Мы почти достигли маленького каменного мостика на краю нашей деревни, и тут меня вдруг охватила безотчетная тревога. Еще немного — и я увижу залитые моей кровью, поменявшие цвет голыши под мостом. От налипших на них обрывков ткани и грязных комков волос исходил густой смрад. Под щербатым пролетом моста собралась троица одичавших собак. Две разлеглись, а одна стояла. Две черные, одна рыжая. Шерсть блестит, языки красные, зубы белые, глаза горят…

Об этом мостике упоминает Мо Янь в своих «Записках о желчном пузыре». Он пишет об этих собаках — они наелись мертвечины и сбесились. Он пишет также о почтительном сыне, который вырезал желчный пузырь у только что расстрелянного и отнес домой, чтобы вылечить глаза матери. О том, что используют медвежий желчный пузырь, я слышал не раз, но чтобы человеческий — не слыхивал. Еще одна выдумка этого сумасброда. Пишет в своих рассказах чушь всякую, верить этому никак нельзя.

Пока мы шли от мостика до ворот моего дома, я снова вспомнил, как меня расстреливали: руки связаны за спиной крест-накрест, за воротник заткнута табличка приговоренного к смерти. Шел двадцать третий день последнего лунного месяца, до Нового года оставалось всего семь дней. Дул пронизывающий холодный ветер, все небо застилали багровые тучи. За шиворот сыпались горсти ледяной крупы. Чуть поодаль за мной, громко рыдая, следовала моя жена, урожденная Бай, а наложниц Инчунь и Цюсян что-то не видать. Инчунь ждала ребенка и вскорости должна была разрешиться от бремени, поэтому ей было простительно. А вот то, что не пришла попрощаться Цюсян, не беременная и молодая, сильно меня расстроило. Уже стоя на мосту, я повернулся к стоявшим всего в нескольких чи командиру ополченцев Хуан Туну и его бойцам: «Мы ведь односельчане, почтенные, и между нами не было вражды, ни прежде, ни теперь. Скажите, если обидел чем, стоит ли так поступать?» Хуан Тун зыркнул на меня и тут же отвел взгляд. Золотистые зрачки его посверкивали, как звезды на небе. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун [16], подходящее же имечко выбрали тебе родители! «Поменьше бы трепал языком! — бросил он. — Политика есть политика!» — «Если вы меня убить собрались, почтенные, то хоть объясните, какой такой закон я нарушил?» — не сдавался я. «Вот у владыки преисподней все и выяснишь», — сказал он и наставил на меня свое ружье. Дуло оказалось в каких-то полчи от моей головы. Потом я почувствовал, что голова куда-то улетает, перед глазами рассыпались огненные искры. Будто издалека донесся грохот, и в воздухе повис запах пороха…

Ворота моего дома были приоткрыты, и в створку я увидел во дворе множество людей. Неужели они знали, что я вернусь?

— Спасибо, братцы, что проводили! — обратился я к своим спутникам.

На их лицах играли хитрые улыбочки, и не успел я поразмыслить, что эти улыбочки означают, как они схватили меня за руки и швырнули вперед. В глазах потемнело, казалось, я тону. И тут прозвенел радостный человеческий возглас:

— Родился!

Разлепив глаза, я увидел, что весь в какой-то липкой жидкости и лежу между ног ослицы. Силы небесные! Кто бы мог подумать, что я, Симэнь Нао, воспитанный и образованный, достойный деревенский шэньши [17], превращусь в осленка с белыми копытами и нежными губами!

Добродетельный Симэнь Нао спасает Лань Ляня. Бай Инчунь окружает заботой осиротевшего осленка

У зада ослицы стоял с сияющим лицом не кто иной, как мой батрак Лань Лянь. У меня в памяти он еще оставался худосочным юношей, а тут гляди-ка! Каких-то два года прошло после моей смерти, а он уже вымахал в дюжего молодца.

Лань Лянь был еще ребенком, когда я подобрал его в снегу перед храмом Гуань-ди [18]. Он был закутан в какую-то дерюгу, босой, закоченевший, лицо багрово-синее от холода, на голове колтун.

Отец мой тогда только что покинул этот мир, а мать еще была жива-здорова. Отец передал мне латунный ключ от сундука из камфорного дерева, в котором хранились купчие на шестьдесят му [19] нашей земли, а также золото, серебро и другие семейные ценности.

Мне в то время только что исполнилось двадцать четыре года, и я недавно взял в жены вторую дочь из семьи Бай Ляньюань, самой богатой в Баймачжэне. Детское имя [20] моей жены было Синъэр — Абрикос, взрослого не было, и, когда она пришла в наш дом, ее стали называть просто Симэнь Бай. Как дочь из богатой семьи, урожденная Бай была девица грамотная и воспитанная; хрупкая, грудки, словно груши, и ниже пояса изящная, да и в постельных делах у нас с ней сладилось. Все бы хорошо, да вот детей у нас пока не было.

Я тогда был, как говорится, молод годами, да успешен делами. Урожай из года в год собирали обильный, арендаторы платили за землю без задержек, амбары и хранилища от зерна просто ломились. Плодились живность и скотина, наша черная кобыла аж двух жеребят принесла. Прямо чудо какое-то! Рассказывать о таком рассказывают, но на самом деле мало кто видал такое. Желающие посмотреть на нашу двойню валом валили, льстивые восхваления не умолкали. Наша семья угощала односельчан жасминовым чаем и сигаретами. Одну пачку стащил деревенский шалопай Хуан Тун, и его привели ко мне за ухо. У этого желтокожего негодника с соломенными волосами желтоватые глазки так и стреляли по сторонам, будто одни гнусные проделки на уме. Я махнул рукой на то, что он стащил пачку, и отпустил с миром, да еще чаю для отца с собой дал. Отец его, Хуан Тяньфа, человек честный и нрава доброго, мастер вкусный доуфу [21] готовить, был у меня одним из арендаторов и обрабатывал пять му плодородной земли у реки. Кто бы мог подумать, что у него такой никчемный сынок вырастет! Через какое-то время Хуан Тяньфа прислал пару корзин соленого доуфу, такого плотного, что хоть вешай на крюк безмена, да еще две корзины извинений наговорил. А я велел жене поднести ему два чи зеленой диагонали, чтобы сшил себе пару тапок на Новый год. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун! Столько лет мы с твоим батюшкой жили душа в душу, а ты меня из своей берданы порешил. Понятное дело, тебе приказали, но что тебе стоило в грудь пальнуть, чтобы голова целой осталась! Скотина ты неблагодарная!