Самая большая подводная лодка в мире

Такие дни он неизменно проводил возле верфей Пупаракиса. Заткнув уши ватой, чтобы не слышать грохота, он без устали смотрел на большие грузовые суда, расчленяемые газовыми резаками. Когда снимали листовое железо, которое тяжелые подъемные краны переносили по воздуху, обнажался стальной, разъеденный ржавчиной остов, и корпуса кораблей становились похожими на огромные, словно выкопанные из песков, красные скелеты.

Иногда буксиры приводили к причалу старый военный корабль, фрегат или миноносец с уже снятыми пушками. Казалось, эти покинутые экипажем суда пытались сбежать со скотобойни и отчаянно тянули за канаты, чтобы вырваться в открытое море.

Здесь же разрезали стальные баржи большого тоннажа, прибуксированные вдоль побережья с какого-нибудь канала. Часто это бывали рудовозы, корабли без души, без собственной истории, на которых никогда не ночуют. Наблюдать, как их разрезают на куски, доставляло Тону особое удовольствие.

Когда шел дождь, он укрывался в заброшенном пакгаузе, высившемся в центре пустыря. Находясь в метрах пятистах от верфей, он мог следить за происходящим только в бинокль, но зато получал возможность вынуть наконец из ушей ватные шарики.

В тот день после полудня непрерывно лил дождь. Тон коротал время в пакгаузе. Он опустошил три бутылки и заснул, положив голову на пакет. К счастью, Гулетте не удалось пробраться в его сны. На сей раз он видел свою последнюю шаланду «Свет Севера» и ялик из старого можжевельника, который он водил по каналам Голландии.

Какие-то крики прервали его безмятежное плавание, — крики женщины, доносящиеся издалека. Он приблизился к своему наблюдательному пункту, но на всем пространстве пустыря никакого движения не заметил. Рабочие уже покинули верфи: подъемные краны стояли неподвижно, не видно было и снопов искр от газовых резаков.

После минутной тишины крики возобновились, на сей раз громче. Звук, похоже, доносился с задворков пакгауза, скрытых от Тона глухой, без отверстий, стеной. Тон вышел, обогнул строение и осторожно выглянул из-за угла, стараясь держаться в тени.

Он узнал белый «ягуар» Пупаракиса, стоявший с распахнутой дверцей. В нескольких метрах от него девушка как будто вытирала платком глаза. Пупаракис говорил с ней тихо и вкрадчиво, девушка делала вид, что направляется к «ягуару», а затем вдруг с криками кидалась прочь. Тогда грек ловил ее, уговаривал, гладил ее руки, волосы, и все повторялось сначала.

Эта девушка, кажется, сама не знала, чего хочет, и на месте Пупаракиса Тон уже отвесил бы ей пару оплеух. Но грек выказывал мягкость, плохо вяжущуюся с закрепившейся за ним репутацией человека грубого и жестокого. Его терпеливость была вознаграждена: девушка бросилась в его объятия, и они вернулись к «ягуару», прижимаясь друг к другу.

Тон наперед знал все, что будет происходить дальше, и потому предпочел ретироваться. Он сложил вещи, взял бинокль и нетвердым шагом двинулся в сторону «Медузы».

[2]

Пиу возвратилась из столицы разбитая. Агентство опять сделало целую серию фотографий, пообещав пригласить ее в ближайшее время на новый кастинг. Но перед тем как вернуть портфолио, директор дал понять, что у нее недостаточно рельефно проступают ключицы и что ей следовало бы еще немного похудеть.

Она опять не притронулась к еде, которую Жиль приготовил к ее возвращению, хотя пища была легкой: салат из грибов, сдобренный йогуртом и лимоном, жареное филе окуня, молодой кресс-салат.

Но Жилю удалось напоить ее свежим ананасовым соком перед тем как уложить в постель, где она осталась лежать с широко открытыми глазами, потерявшись в своих грезах о легких шелках и струящихся атласах.

Все началось три года назад, во время любительского показа мод, организованного в Шанон-ле-Бан. Пиу выступала там как манекенщица в числе других кандидаток, от которых требовалась скорее готовность к участию, чем соответствие строгим стандартам.

Она представила поочередно два платья, английский костюм, пляжный ансамбль, каждый раз испытывая потрясающее и незнакомое доселе чувство. Она вдруг открыла, что ее тело может дышать только под жаркими взглядами. Между тем зрители разглядывали не его, а те наряды, в которых оно являлось на несколько секунд, меняясь снова и снова, до тех пор, пока не гасли прожекторы.

Эти мгновенные метаморфозы приводили Пиу в ни с чем не сравнимое волнение. Она не была больше только собой: она становилась многоликой. В ее власти было почувствовать себя всеми женщинами сразу. А платья, которые она надевала на голое тело, становились прибежищем ее души, новой плотью, той, которую она с тайным сладострастием дарила невидимой публике.

К несчастью, она получила специальный приз в своей категории. В этом скромном триумфе ей увиделся счастливый знак судьбы, и она решила предложить себя агентствам.

Жиль ничего не сделал, чтобы воспрепятствовать этим планам. Однако он сомневался в их осуществимости. Пиу, которой недавно исполнилось двадцать, была изящна и привлекательна, но ее красота не имела ничего общего с красотой тех девушек, что царили на обложках журналов и были вылеплены словно по одному совершенному образцу.

Они затянули пояса, чтобы собрать денег на путешествие в столицу и оплатить две ночи в отеле.

Пиу вернулась сильно разочарованная. Из девяти агентств, в которых она побывала, только одно согласилось ею заняться, но потребовало значительной предоплаты для изготовления портфолио. Ей рекомендовали диету, и к первой съемке она должна была сбросить по меньшей мере восемь килограммов.

Жиль нашел работу на несколько часов в день. Он мыл по ночам посуду в «Медузе» и все, что получал, откладывал на оплату агентства и покупку дорогих продуктов ее диеты, в то время как пособия уходили на обычные траты. Но и с этими заработками ему пришлось бы года два полоскать руки в жирной воде, прежде чем удалось бы собрать сумму, которую запросило агентство.

И вот однажды вечером, вместо того чтобы отправиться в «Медузу», он угнал машину, преодолел на ней расстояние в сто пятьдесят километров и остановился на площади одного небольшого респектабельного поселка. Утром он купил в магазине игрушек латунный револьвер и пару колготок у продавца галантереи. Затем он припарковал автомобиль перед входом в местный банк.

На следующий день он возвращался в Сан-Франсуа-ле-Моль поездом, держа на коленях набитый добычей пластиковый пакет. Он еще не оправился от страха, его мутило, и ему пришлось не единожды бегать в конец вагона в туалет, каждый раз беря с собой пакет, ручки которого грозили вот-вот оторваться.

Пиу ни о чем его не спросила. Она недоверчиво смотрела на банковские билеты. Ими можно было десять раз расплатиться с агентством. Жиль сказал ей только:

— Постарайся их растянуть. Других не будет.

Диеты Пиу становились все более суровыми. В агентстве всякий раз находили, что на ее костях еще слишком много мяса. Директор отводил ее в сторону, рассматривая фотографии.

— Пока не получается. Слишком округло, слишком овально. Мода принадлежит строгим углам, абсолютному духу…

Пиу весила теперь всего сорок три килограмма и продолжала сокращать калории. Что касается Жиля, то он взял в привычку поглощать блюда, которые она оставляла нетронутыми. Когда ее не было, он утешался тем, что опустошал холодильник. С каждым месяцем он округлялся все больше и вскоре пополнил ряды толстяков. Каждый ливр^[1], который теряла Пиу, казалось, перетекал в ее мужа, следуя некоему закону равновесия, который сделал из них самую негармоничную пару в Сан-Франсуа-ле-Моле.

* * *

Как только жена уснула, Жиль отправился в «Медузу». Он продолжал мыть посуду, так как денежный запас, выделенный на мечту Пиу, наполовину истаял, а изысканная пища и косметика требовали кругленьких сумм.