Рассказы (ЛП)

— А вот и трамвай.

Любезный сеньор Комес кивнул головой на подъехавший трамвай. Он был забит до отказа, и люди висели на подножке. Как обычно, сеньор Комес ухитрился сесть первым. Уж тут-то он был мастак: расталкивал пассажиров локтями, теснил животом, а на лице его сияла такая блаженная детская улыбка, что никто и не думал возмущаться.

Трамвай тронулся и загрохотал. Мимо замелькали дома, окна, балконы… Вот показался Международный гараж, затем Кооператив, Теннисный клуб… Все проносилось в обычном порядке, утомительном и монотонном. Часть пассажиров сошла, и он сел.

— Я купил билет, — сказал сеньор Комес с многозначительным видом и похлопал его по плечу.

Каждый месяц, вот уже почти пять лет, они покупали один лотерейный билет на двоих. Им ни разу не удалось выиграть, но наступал новый месяц, и сеньор Комес с улыбкой говорил: «Рано или поздно нам непременно повезет». В тот день, заметив, что его приятель полез за кошельком, он ухватил его за руку и горячо запротестовал:

— Не беспокойтесь, в следующий раз купите вы… Кстати, а как ваш сын?

— Мой сын? А, спасибо, уже лучше.

Придя домой, он прямиком направился в столовую. В солнечных лучах, проникавших с террасы, мебель казалась ветхой, углы пыльными, белые шторы пожелтевшими. Все обветшало, все давно потеряло свежесть и новизну.

Жена сновала между кухней и столовой. Ему вдруг показалось, что она растолстела. Он вяло поцеловал ее в лоб, сел за стол и развернул газету.

— Что с твоими брюками? Кошмар какой-то.

— Сеньор Комес сказал, что их можно перекрасить.

— Этого еще не хватало… И как раз сейчас, когда мы столько тратим на лечение для мальчика.

— Как он? Получше?

— Немного. Доктор Марти считает, что завтра можно будет встать. У тебя что-то случилось?

«Ну вот, началось. Она сразу все поняла». Эта необычайная способность жены безошибочно угадывать его душевное состояние поначалу казалась ему редким, бесценным даром. Ему доставляло несказанное наслаждение быть понятым, видимым насквозь, полностью предсказуемым, говорить: «Мне нездоровится. Сам точно не знаю почему. Наверное, все дело в этих экзаменах…» Но шло время, и постепенно ее безошибочная интуиция начинала ему досаждать. Он чувствовал себя маленьким, беззащитным. Ему хотелось хотя бы немного скрыть свою жизнь от ее глаз. Но больше всего раздражало собственное поведение: услышав наводящий вопрос, он, против желания, все выкладывал сам. Иногда он принимал твердое решение взять себе за правило хранить молчание, но воля ему изменяла, и он опять ничего не мог от нее скрыть.

— На работе неприятность, да еще это пятно. Разнервничался, и чернильница сама подпрыгнула, едва я к ней прикоснулся.

И он рассказал жене про семь неведомо куда подевавшихся карточек.

— И тогда я сказал ей что-то очень обидное.

Он заметил, как лицо жены торжествующе засияло. Глаза, крупные и невыразительные, заблестели; худые, воскового цвета щеки натянулись на скулах. У нее были тонкие, бледные губы сухого желчного человека.

Каждый раз, когда у них в конторе появлялась новая машинистка, жизнь дома становилась невыносимой. Жена ни одну из этих машинисток в глаза не видела и твердила: «Мое место дома. Я не из тех, кто целыми днями следит за своим мужем». Но машинистки не выходили у нее из головы, она чутко цеплялась за малейшую деталь, которую ей, прибегнув к различным ухищрениям, удавалось выудить из мужа.

— Все ясно. Потерять семь карточек!.. Знаю я этих девиц, которые работают рядом с мужчинами. Просто ужас! Зато она сразу поняла, что ты мужчина с характером.

Жена поставила на стол дымящуюся кастрюлю и разлила по тарелкам суп.

— А как ее зовут?

Он уже зачерпнул суп ложкой, но замер и так и остался с открытым ртом. Ложка остановилась на полпути.

— Кого?

— Ну ее, машинистку.

— А, Фрейщес.

— Да нет же, какое у нее имя?

— Эулалия или Эльвира, не помню.

— Она молоденькая?

Он опустил ложку.

— Кажется, да.

— Что значит, кажется? Это сразу видно, молодая она или нет.

— Ох, ты же знаешь, я на них не смотрю.

— У нее кто-нибудь есть?

— Понятия не имею.

Она появилась в конторе неделю назад. Застенчивая, немного неуклюжая. Уселась за пишущую машинку и принялась ждать, когда ей принесут работу. Позавчера она достала из буфета стакан, налила в него воды и поставила фиалки. На третий день она держалась непринужденно и смеялась.

Пока он пил кофе, жена пошла к ребенку, но сразу же вернулась обратно.

— Спит, как ангел. Не входи, ты же все равно увидишь его вечером. Только не задерживайся, ладно?

«Я просто дикарь… такая юная девушка… ей ведь и двадцати еще нет… Не надо было говорить с ней так резко… у нее такие шелковые волосы… а когда она смеется… не надо было ей вообще ничего говорить…»

После обеда он решил идти в контору пешком. Ему не хотелось видеть сеньора Комеса.

«Удивительно: столько лет хожу по этой улице, и вдруг сегодня она мне кажется новой». Он увидел окно с прозрачными шторами, цветущий розовый куст возле ограды, чахлую травку, пробивавшуюся между двумя каменными плитами. Из-за зеленой ограды Теннисного клуба до него донеслись голоса двух девушек, наверное, они стояли возле теннисной сетки. Напротив Международного гаража он замедлил шаг: «Удивительный все-таки город, Барселона», — подумал он. На сердце было весело и легко, как в юности…

В лавочке возле конторы продавали цветы. Он поразмыслил, поборол застенчивость, решительно толкнул дверь и купил букет крошечных роз с ярко-зелеными листьями, завернутый в блестящую бумагу.

— Будто фарфоровые, — сказала ему продавщица, добродушно улыбнувшись.

На лестнице он завернул букет в газетный лист. Когда рядом никого не будет, он выбросит фиалки, поменяет воду и поставит розы на ее стол. А потом… Быть может, ближе к вечеру он подойдет к ней и скажет: «Эльвира, давайте сходим куда-нибудь сегодня после работы». И он тут же представил вечернее небо и мягкие ароматные сумерки.

Это было в Ко

Расскажу вам одну историю. Это не просто случай из жизни, все гораздо серьезнее… В те времена было мне двадцать лет… Представьте себе только! Я тогда жил дома, и у меня началось… как бы это сказать… нервное истощение… какой-то break down, понимаете? Это когда не ешь, не спишь, и от тоски все время ноет где-то вот здесь, в центре, чуть левее, между сердцем и желудком. Просто сил нет терпеть. Врач осмотрел меня и посоветовал почаще отвлекаться от тяжелых раздумий. Никакой учебы, никаких волнений… Только отдых и развлечения. И еще посоветовал каждое утро ходить в лес на охоту. А мне, видите ли, никогда в жизни не доводилось охотиться. Но врач считал, что именно охота могла меня исцелить… Слушайте, что дальше было… Деревенские мальчишки, завидев меня издалека, принимались вопить на всю округу, собирались целой стаей и бежали за мной до самого дома. И смеялись, потому что возвращался я всегда налегке (они ведь не знали, для чего я на самом деле хожу на охоту). Птица слетает с дерева, жик, жик, носится, кружит… печальных мыслей как не бывало. Деревенские мальчишки так мне досаждали, что иногда я делал большой крюк и возвращался полями, далеко обходя лесную дорогу… Вы и представить себе не можете, как это захватывает! Сидишь за кустом не шелохнувшись и поджидаешь… Вот летит птица, описывает круг, снижается, думаешь, вот-вот сядет. Как бы не так: она и не думает садиться, потому что слышала хруст ветки; когда же ты совсем отчаешься, вдруг раз! — и она на земле. Вот, прямо перед тобой, словно пушистый гриб… Это ведь мне врач посоветовал: охотьтесь на птиц, отвлекайтесь… так вот: сидит она перед тобой; ты осторожно, чуть дыша, поднимаешь ружье, целишься, стреляешь… а птица как ни в чем не бывало летит себе в небеса или исчезает среди деревьев… В конце концов врач сказал моему отцу, что лучше всего мне было бы пожить за границей… Отец… Подумать только! В двенадцать лет я написал письмо одной девочке, которой было пятнадцать. Начиналось оно такими словами: Незабвенная Хуанита, когда я увидел тебя впервые, я не мог оторвать глаз. Девочка передала письмо своему отцу, а ее отец — моему… Отныне, когда у нас бывали гости, отец посылал за мной служанку, она приводила меня в гостиную, я со всеми вежливо здоровался, а потом отец, стоя перед гостями, сложа руки за спиной, просил меня прочитать вслух мое письмо: Незабвенная Хуанита… и т. д., все до конца. Эта славная шутка продолжалась целый год. Отец… А ведь он, представьте, очень любил меня… Мать умерла, когда я родился. Невестой, войдя в наш дом, она сказала: «Хочу поездить» (она имела в виду «по свету»)… Вы знаете Монтрё? Отец отправил меня в Монтрё. Точнее, в Ко. Помните гору с отелем на вершине? Я жил как раз в том отеле. Внизу — безмятежная гладь озера Леман, на другом берегу — ряд громоздящихся друг на друга гор; Полуденные Зубы — так назывались те горы. Там, наверное, были и другие горы, не помню. Жилось в отеле очень спокойно: каждый день я отправлялся верхом на прогулку, потом спал или долгими часами смотрел в небо, сидя в шезлонге — это такое раскладное кресло, — читал стихи на берегу, ел, как настоящий принц. Всю мою тогдашнюю программу я, конечно, уже не помню. Столько времени прошло… Я ведь был совсем юным, двадцать лет, представьте!.. Как-то раз у нас квинтет играл си-минор Брамса. И в квинтете был кларнет. Для вас это, наверное, не означает ничего особенного. Но я был потрясен… Сложно описать, как проходили те концерты. Так давно это было! К озеру съехалось целое общество состоятельных господ… Ко, Монтрё… Совсем рядом Шильонский замок, кроваво-красный плющ — наступила осень, теплая осень, и все вокруг постепенно оделось в золото, и воцарилась торжественная тишина — отель на вершине горы с крышей у самого неба, будто орлиное гнездо… тень Байрона… Шелли… за каждым из этих имен — целый мир… В самом начале концерта сыграли какую-то симфонию… забыл чью. Помню, зал замер, дирижер был настоящий виртуоз — смычки дружно плясали вверх-вниз, вверх-вниз… И публика — изысканный бомонд, а уж дамы… О дамах, друг мой, и говорить нечего… А над всем — тень Изабеллы Австрийской, убитой несколько лет назад в Женеве. Ведь она была одной из самых прекрасных женщин Европы… Послы со своими домочадцами, английские и аргентинские миллионеры… люди, как бы это сказать, двух разновидностей: одни — благополучные, холеные и счастливые, другие — жадные до жизни, с лихорадочно блестящими глазами… кругом брильянты… и Байрон: «The day, the hour, sunshine and the shade…» Императрица Изабелла… А вы, кстати, были когда-нибудь в Вене? Да что вы говорите?.. Вообразите: сумерки, Пратер… Однако позвольте продолжить. Если вам когда-нибудь суждено будет оказаться в Монтрё, то между Монтрё и Шильоном вы непременно увидите английское кладбище, а на нем у самого входа — прекрасную статую, которая казалась мне чудом из чудес, столько всего связано у меня с этим образом. Представьте себе сидящую женщину с букетом в руке — удивительно тонкую, благородную… Она… не знаю, поймете ли вы меня… Невозможно передать ее прелесть. Как подолгу я стоял перед ней!.. Квинтет играл Брамса, и музыка, казалось, была ключом к тайне той статуи… «Presto non assai ma con sentimento». Было такое чувство, словно где-то внутри меня бьется пойманный голубь. Я закрыл глаза, мне уже начало казаться, что я лечу на крыльях в небо, и вдруг я почувствовал, что у меня по шее сбегает капля пота. Я полез в карман за платком и в тот миг, когда я наклонил голову и коснулся платком шеи, увидел ее. Мне трудно вам ее описать, пожалуй и пытаться не стоит… Она сидела двумя рядами ниже, напротив первых скрипок. Только цветов в руке не хватало. Волосы, профиль… лицо — тонкое, нежное, женственное… Что-то из Рейнольдса или Гейнсборо… Все закружили вихри музыки… Самому не верится: руки у меня дрожали, сердце гудело, как колокол. Мне же было всего двадцать лет, то есть с тех пор прошло уже лет сорок, а мне все кажется, что я снова там: кларнет — та, та, та, ти, та, тати… тати, ти, ти, ти, ти, ти, ти… ти, тиририт… тиририт… Прошу вас, не смейтесь, мне обидно, право… я ведь к вам со всей душой… Едва музыка смолкла, зал словно обезумел, на сцену полетели ирисы. Я хлопал вместе со всеми, потерял девушку из виду, и она скрылась в толпе… Прямо как в любовном романе. Но вот что удивительно: эта девушка, которая, как я считал, исчезла навсегда, жила, оказывается, в моем отеле. Это был какой-то чудесный сон. Каждое утро мы катались верхом. Два незабываемых месяца. И вот в один прекрасный день она уехала, а я так и не решился ни в чем ей признаться… Не мог собраться с духом, вот и все. Вечно эти проклятые сомнения. Одним словом, она уехала. Но еще до наступления зимы я узнал ее адрес. Она жила в немецкой части Швейцарии, в монастыре. То есть, конечно, это был не монастырь, а всего-навсего резиденция протестантской общины. Преодолев тяжкие сомнения, я сел в поезд и отправился к ней. Мне не терпелось увидеть ее, все объяснить… Послушайте, что здесь смешного? Меня переполняли чувства… Но сойдя с поезда, я вдруг подумал, что нехорошо будет явиться к ней, не известив ее предварительно… Тогда люди в таких делах были куда щепетильнее, чем сейчас… Я бродил по городку, пытаясь сообразить, где продают конверты и бумагу. Мне хотелось написать всего пару слов, просто чтобы не напугать ее своим визитом. Наконец я нашел лавочку, где продавалась всякая всячина. А теперь послушайте нечто удивительное. Казалось, я был болен, во всяком случае, бледен, как смерть… Войдя внутрь, я почувствовал, что не смогу произнести ни слова. Стоял у прилавка и ждал. Вместо ваз там стояли большие стеклянные колокольчики, а в них — альпийские цветы. Очень красиво. В углу магазина хозяйка помогала какой-то даме выбирать кувшин… Они покосились на меня с некоторой тревогой, так что мне вдруг подумалось: а не схожу ли я с ума? И я ушел, так и не сказав ни слова, и только твердил про себя: не беги, главное — не беги… Я пошел по незнакомой улице, затем свернул на другую, которая то и дело петляла, и вышел к маленькой площади с фонтаном посредине; за ней начинался бульвар с высокими старыми деревьями… Я рассеянно бродил в поисках станции и не мог ее найти, она как сквозь землю провалилась. А когда станция все же нашлась, она показалась мне дивной, как мечта, как будто я чудом спасся от какой-то неведомой грозной опасности. Словом… я вернулся в Монтрё. Так все и закончилось: ледяная зимняя стужа, огонь в камине и поэты, которые наверняка были с ней знакомы… «She walks in beauty like the night…» Прошло много времени, лет, наверное, двенадцать, и вот мне пришлось надолго переехать в Париж. Мне, как вам известно, всегда нравилось ходить пешком. Париж я знаю наизусть — каждый квартал, каждую улицу, каждый уголок. И, представьте, кладбища; я иногда бродил по кладбищам целыми вечерами, и как-то раз — по-моему, я вам уже рассказывал — меня даже заперли случайно на Пер-Лашез… там на ночь закрывают калитку… Короче говоря, в один прекрасный день, когда я совсем уже было решил, что события той осени мне пригрезились, я увидел ее на улице. Вот так: шел и увидел. Она выходила из такси. Я последовал за ней, но она вскоре исчезла в одном из домов. Мне хотелось узнать: неужели она здесь живет? Я мог бы спросить у консьержки, но почему-то на следующий день поручил это своему другу. Да, она действительно жила именно в этом доме, в Париже. И по-прежнему была не замужем! Как вам это нравится? Все вдруг вернулось и ожило: Монтрё, Ко и прогулки верхом, неподвижная стальная гладь озера… she walks… like the night… Я поговорил с моим приятелем, который знал меня давно, и он посоветовал мне пойти к ней и наверстать то, что я упустил, когда мне было двадцать; иначе говоря, все ей рассказать. Оденься получше, наставлял он меня, и ступай. А как мне одеться? Как-нибудь нарядно. Нарядно, как принято в таких случаях. Хорошо бы, например, модный плащ… Так я и сделал: надел плащ и полосатые брюки. Купил букет цветов. Шел по парижским улицам, и мне казалось, что я здесь впервые. Я мог бы поехать на машине, но мне хотелось пройтись и настроиться по дороге на нужный лад… А дальше… Хотите верьте, хотите нет… Я все шел, шел, пока не заблудился. Я кружил и кружил по Парижу, в руках нелепый букет, и прошлое нахлынуло с новой силой, ослепило свежими красками, переполнило меня… «Herein is enshrined the soul of the clarinet…» Та прелестная музыка: фаа, соль, фа, ми, фа, соль, ми, фаа… ми, ре, до, ре, ми, до, реее… ла-луу… Знаете, когда я путешествую, у меня всегда в чемодане этот диск… Но вот я все же отыскал ее дом. И не вошел. Представьте себе, не смог. Прошел еще квартал, сел на скамейку, потом положил на нее цветы — подальше от себя, чтобы никто не подумал, что это мои, — и вернулся домой. Что вы на это скажете? Подождите, это еще не все. Через пару месяцев мне пришлось уехать из Парижа. Потом я долго путешествовал по свету — это было связано с работой. Прошли годы, и вот однажды я вдруг женился. Моей женой стала уроженка Вены… Вена!.. Так-то вот, никуда от судьбы не уйдешь… Произошло это как-то само собой, все устроили мои родственники. Вы ведь знакомы с моей женой, бывали у меня дома… Вы просто не представляете, как мне повезло! Если бы только не этот бридж… Словом, опять прошло много-много лет… В моей истории все измеряется годами… Мы с женой долго путешествовали по свету, а потом подумали и решили обустроиться в Париже. Так что опять Париж. Немного терпения, рассказ подходит к концу. Как-то еще в начале нашей парижской жизни я искал телефон знакомых, которые уезжали в Барселону, — хотел передать поверенному письмо… и тут, представьте — звучит как анекдот, — увидел ее имя. И жила она теперь в доме напротив меня. Можете себе такое вообразить? Как два кленовых листочка на ветру: то коснутся друг друга, то снова врозь… Живет прямехонько напротив меня… Ну, может, не совсем напротив, но все равно, очень близко… Иногда мы, наверное, проходим рядом, и я даже не догадываюсь, что это она, а она не догадывается, что это я. Too long… too late. Я не знаю, кто она… Да и знать не хочу… Честное слово, друг мой… И знать не хочу…