Стечение обстоятельств

— Кто? — не поняла Зинаида.

— Петух.

— Да пошла ты к черту со своим петухом!

— А ты со своим зятем, — ответила тётя Клава и положила трубку.

Жизнь текла размеренно, уютно-скучно. Случались плохие настроения, которые чередовались с хорошими без видимых причин, а просто для баланса психики организма.

На работе, в четыреста восемьдесят третьем отделении, тётя Клава вдруг отказалась распространять лотерейные билеты.

Заведующий отделением Корягин воспринял новое поведение тёти Клавы как признак усталости. Он вызвал её в кабинет и предложил бесплатную путёвку в санаторий в Ялту.

Хорошо было бы догнать лето, постоять у самого синего моря, поглядеть на белые корабли, на волосатые пальмы. Хорошо было бы отгулять весной, чтобы дать возможность товарищам пойти в отпуск летом.

— Я не могу, — отказалась тётя Клава, глядя в надёжные глаза Корягина.

— Почему?

— У меня дома некормленый… — Тётя Клава хотела сказать «цыплёнок», но не сказала. Корягин мог подумать, что она занялась натуральным хозяйством и из жадности разводит кур.

— Кто некормленый? — обидно удивился Корягин.

— Петя…

— А он что, сам не может разогреть?.. Тётя Клава промолчала.

— Он моложе вас? — догадался Корягин.

Тётя Клава задумалась: у кур другой век, а значит, и другой расчёт возраста.

— Не знаю, — сказала она. — Может, моложе, а может, ровесники.

Тётя Клава вернулась в отдел.

Зинаида сидела на телефоне, игнорируя очередь, скопившуюся у её окошка. Её зятя увезли в больницу с язвой желудка. Врачи утверждают, что язва образуется исключительно на нервной почве. Зинаида подозревала, что эту почву она вспахала собственными руками, и теперь её мучили угрызения совести. Она каждые полчаса звонила домой и спрашивала: «Ну, как наш папочка?»

Мимо окон пёстрым табором прошли студенты-японцы в красивых курточках, похожие на ёлочные игрушки из вечного детства. Прошли светловолосые девушки, похожие на русских. А возможно, и русские.

Как-то вечером раздался телефонный звонок. Тётя Клава была уверена, что это Зинаида со своим зятем, но звонил друг молодости по имени Эдик. Вообще-то он был Индустрии, но это имя оказалось очень громоздким, непрактичным для каждого дня.

В трубке шуршало и потрескивало, голос доносился откуда-то издалека, и тёте Клаве казалось, что Эдик звонит с того света, его голос пробивается сквозь миры.

— Ты что делаешь? — кричал Эдик так, будто они расстались только вчера, а не тридцать четыре года назад.

— Я? — удивилась тётя Клава. — Телевизор смотрю.

— Приезжай ко мне в гостиницу «Юность», — пригласил Эдик.

Тётя Клава представила себя, как пойдёт по гостинице в своём немодном бостоновом пальто, а дежурная по этажу спросит: «Вы к кому?»

— Лучше приезжайте ко мне, — пригласила тётя Клава.

Первый раз она увидела Эдика перед войной, на физкультурном параде. Эдик бегал с рупором и командовал физкультурниками, а они его слушались. Он был одет в белую рубашку, белые брюки и белую кепку — весь белый, вездесущий, овеянный обаянием власти.

Тётя Клава увидела его, обомлела и уже не могла разомлеть обратно. Она целый год бегала за Эдиком, а он от неё с той же скоростью, и расстояние между ними не сокращалось ни на сантиметр. И даже когда он обнимал её и каждая клеточка пела от близости, тётя Клава все равно слышала эту дистанцию.

А в один прекрасный день Эдик сильно вырвался вперёд и исчез. Тётя Клава осталась без него с таким чувством, будто у неё холодная пуля в животе: ни дыхнуть, ни согнуться, ни разогнуться. Потом пуля как-то рассосалась, можно было жить дальше.

Тётя Клава вздохнула и поставила на огонь картошку. Хотела было переодеться, но посмотрела на себя в зеркало и передумала, только сильно напудрилась пудрой «Лебедь», так что нос стал меловым, а стекла очков пыльными.

В дверь позвонили.

Тётя Клава отворила. На пороге стоял человек с портфелем в перекошенном пальто — должно быть, пуговицы были пришиты неправильно. На голове была зелёная велюровая шляпа, поля её шли волнами, как на молодых портретах Максима Горького.

Тётя Клава не узнала Эдика, но поняла, что это он, потому что больше некому. Они довольно долго, молча смотрели друг на друга, потом Эдик прогудел разочарованно:

— У-у-у, какая ты стала!

Тётя Клава смутилась и немножко расстроилась. Ей в глубине души казалось, что она меняется мало. Меньше, чем другие.

Эдик прошёл, снял пальто и шляпу. Он оказался лысым, в модной водолазке из синтетики.

— А ещё говорила, что ты в Москве живёшь, — упрекнул Эдик.

— Очень хороший район, — заступилась тётя Клава. — Здесь даже иностранцы живут, из Африки.

— В Африке и не к тому привыкли. Там у них вообще пустыня Сахара.

Прошли в комнату.

На подоконнике на своих высоких нежно-жёлтых ногах стоял петух и смотрел в окно. На вошедших он не оглянулся — видимо, его что-то сильно заинтересовало.

— А у вас что, готовых кур не продают? — удивился Эдик.

— Продают, — сказала тётя Клава.

Перешли в кухню. Там было теснее, уютнее.

Эдик расстегнул портфель, достал оттуда водку и миноги. Миног было ровно две штуки, одна для Эдика, другая для тёти Клавы.

Тётя Клава поставила на стол все, что случилось у неё в доме: соленья с базара, холодную баранину с чесноком, рыбные котлеты, которые при некотором воображении можно было принять за куриные. Картошку она слила, потом подсушила на огне, бросила туда большой кусок масла, толчёный чеснок и потрясла сверху промолотыми сухарями.

Выпили по рюмке.

— У-у-у! Какая ты стала! — снова сказал Эдик, отфыркиваясь. Может, он решил, что тётя Клава не расслышала первый раз.

Ей захотелось сказать: «На себя посмотри!», — но смолчала, положила ему на тарелку кусок мяса в красновато-золотистом желе.

— А ты хорошо живёшь! — похвалил Эдик.

— А вы как?

— Публицистом стал. Я по издательским делам в Москву приехал.

Эдик поставил портфель на колени, вытащил оттуда брошюру с чёрной бумажной обложкой. На обложке белыми буквами было написано: «Участок добрых воспоминаний».