Стечение обстоятельств

— Они небось дуру по всему базару искали, — добавила Зинаида.

Тётя Клава вспомнила хмурую бабу в ватнике. Она, возможно, простояла с утра целый день, пока дождалась единственную во всем городе дуру, и в тёти Клавину чашу терпения упала ещё одна тугая капля.

— А разве куры болеют? — на всякий случай усомнилась тётя Клава.

— А как же? У них и печень бывает увеличена.

— А лекарства им дают?

— Какие курам лекарства? Под нож и в суп. Ты только не вздумай варить, — предупредила Зинаида. — Черт с ним, с рублём…

— А куда я его дену?

— Выкинь, да и все!

— Так он же живой.

Женщины замолчали, потом Зинаида сказала:

— Вчера вышел из ванной, сел в кресло, начал ногти на ногах стричь. Так ногти, веришь, по всей комнате летят и в ковре застревают. А кто будет выковыривать? Я ему говорю: «Вы бы газетку подстелили…»

— Я пойду, — задумчиво сказала тётя Клава. — Меня ждут…

Цыплёнок лежал, покорный судьбе, полуприкрыв глаза прозрачной плёнкой.

Тётя Клава достала с полки трехлитровую банку с рисом, отсыпала немножко в горсть, приподняла голову цыплёнка и осторожно утопила её в своей ладошке. Ощутила остро-тупой клюв, лёгкую тяжесть головы, услышала чуть проступающее тепло длинной вялой шеи.

Цыплёнок оставался безучастным, даже не приоткрыл глаз.

«Не жрёт», — констатировала тётя Клава, и на её душу опустилась печаль, и ей самой, как цыплёнку, захотелось прилечь и прикрыть глаза.

Тётя Клава посмотрела за окно. Там гуляли старухи с детьми. Погода была промозглая. Старухи стояли спиной к ветру, втянув головы в плечи, неподвижные, как пингвины, а дети носились и вопили, распираемые радостью жизни, и было похоже, что у старух одна погода, а у детей другая. Дети расположены ближе к земле, и там другой климат.

Тётя Клава перевела глаза на скорбный профиль цыплёнка и вспомнила, что куры любят дождевых червей.

Она взяла с плиты пустую консервную банку, в которую бросала обгоревшие спички, нашла алюминиевую ложку, надела куртку и пошла на улицу.

На улице тётя Клава немножко постояла с бабками, деля их беседу, потом, как бы между прочим, отделилась от общества, завернула за угол дома и, оглядевшись по сторонам, достала из-под куртки ложку и банку.

Тётя Клава для устойчивости поставила ноги на ширину плеч, наклонилась, крякнув, и стала энергично скрести ложкой землю. Земля была жёсткая, спрессованная холодом, корнями не пробудившейся ещё травы.

Через минуту у тёти Клавы перед глазами поплыли геометрические фигуры, она была не приспособлена стоять долго вниз головой.

Тётя Клава распрямилась и сквозь мерцающие фигуры увидела реальную восьмилетнюю Ленку Звонареву.

— Субботник? — спросила Ленка, кивнув на свежевырытую лунку в земле.

— Червей копаю, — оробело отозвалась тётя Клава.

— Рыб кормить?

Тётя Клава промолчала, не хотела приоткрывать Ленке свою душу.

— А мы рыбам готовый корм покупаем, — похвастала Ленка. — В зоомагазине.

До закрытия зоомагазина оставалось меньше часа, поэтому тётя Клава ринулась туда на такси.

Что-то заклинило в системе постоянного невезения, отказал какой-то клапан, и тёте Клаве беспрерывно счастливо везло в этот вечер: и магазин оказался открыт, и корм не кончился перед самым носом, и машина летела над асфальтом, как самолёт, и шофёр сидел не отчуждённый усталостью от малых тёти Клавиных забот, а был мудрый и доброжелательный, как сообщник.

Правда, вся эта экскурсия в оба конца обошлась тёте Клаве во столько же, сколько стоит здоровая взрослая курица. Но тётя Клава не вспомнила об этом. Она летела над асфальтом, заботливо придерживая на коленях два пакета: в одном копошились мелкие розовые гады, а в другом лежал какой-то прах, похожий на сухих расчленённых мух.

Прошла неделя. Цыплёнок выздоровел и бегал по квартире, царапая паркет своими загнутыми когтями.

Тётя Клава вымыла его в ванной с польским шампунем без слез со смешным детским названием «Миракулюм».

Зинаида предупредила запоздало, что кур купать нельзя, они от этого дохнут.

Тётя Клава не спала всю ночь, то и дело поднимая с подушки голову, вглядываясь в угол, где комочком сгустившейся темноты дремал цыплёнок. Он сидел, уткнув голову в грудку, цепко обкогтив спинку стула. Это был насест.

Утром стало очевидно, что цыплёнок от купанья не сдох, а стал очень красивый. Его перья сверкали белизной, лапы были нежно-жёлтые, а красный гребень пламенел над оранжевым глазом, у которого было какое-то неблагодарное склочное выражение.

У петуха появились свои привычки, продиктованные, видимо, куриным инстинктом, потому что научить этому тётя Клава его никак не могла. В четыре часа утра он кукарекал, возвещая новый день. Кукарекал не браво, а ржавым скрипучим сигналом, но и этого было достаточно, чтобы тётя Клава просыпалась, а потом лежала в бессоннице, глядя, как на полу вытягивается тень от рамы.

Она боялась, как бы петух не побеспокоил соседей за стеной, и стала надевать ему на клюв резиночку от аптечного пузырька и снимала только во время еды.

Форточку тётя Клава не открывала, боялась, что цыплёнок улетит, как журавль, в небо либо выберется на балкон и там его поймает соседская кошка Люся. Люся свободно разгуливала по балкону, а иногда вставала на задние лапы и, уткнувшись мордой в балконную дверь, разглядывала мебель своими прекрасными грешными глазами.

По вечерам тётя Клава с петухом усаживались перед телевизором и смотрели все передачи подряд с таким вниманием, будто им надо было отзыв в газету писать.

Тётя Клава сидела в кресле, а петух лежал у неё на коленях и, вытянув шею, смотрел на экран. Наверное, его гипнотизировали движущиеся серо-белые пятна.

Больше всего они любили смотреть фигурное катание на первенство Европы. Иногда телевизионный оператор переводил свою камеру на зрителей, и тогда были видны болельщики: весёлые старики в значках, тщательно причёсанные старухи, изысканно-патлатые красавицы…

Как всегда, звонила Зинаида, выводила пасти свою тоску.

— А мой вчера знаешь когда домой явился? — зловеще спросила Зинаида.

— Пока маленький, ничего… — обеспокоенно ответила тётя Клава. — А вырастет, боюсь — затоскует…