Здравствуй, Никто

— В том доме ребенку не место, — сказала мать.

Тогда я спросила ее о так поразивших меня словах бабушки.

До этого я уже целую неделю копалась в родительских бумагах в поисках своей метрики и их свидетельства о браке. Я чувствовала себя как вор, забравшийся в чужой дом в поисках драгоценностей. Вновь и вновь я обыскивала одни и те же места, на меня напала какая-то поисковая лихорадка, словно я потеряла часть своей жизни и никогда больше не смогу ее вернуть. Вот почему в этот момент, когда она, такая бледная и нервная, сидела передо мной, продолжая потягивать шерри из уже опустевшей рюмки, я призвала на помощь всю свою смелость и спросила напрямик: правда ли, что я родилась до того, как они с отцом поженились. Она закрыла глаза и вздрогнула, словно ее вдруг мороз пробрал. Мы слышали, как Робби поет во дворе, копая свою яму. Должно быть, с него пот градом катился от жары. Наверняка, он скоро прибежит домой попить водички, плюхнется на диван, неуклюже раскинув ноги и подозрительно разглядывая нас, словно чувствуя, что пропустил что-то интересное. Где-то в комнате жужжала навозная муха, наверное, в занавесках запуталась.

Нет, сказала мама, конечно, нет, они уже два года как были женаты, когда я родилась. Она взяла письмо, лежащее перед ней на столе, и стала обмахиваться им как веером.

— Какая жуткая жара! — она откинула волосы со лба.

Но я уже почувствовала себя гончей, учуявшей запах кролика, роющей землю всеми четырьмя лапами.

— Но какой-то ребенок все-таки был, правда? Иначе почему бабушка так сказала: «Яблоко от яблони недалеко падает»?

Я должна была все выяснить, понимаешь, Никто, для тебя, для себя. Я чувствовала, что это часть твоего прошлого, часть нашего будущего.

— Если не я, то кто? Где он?

Не твое дело, сказала она. И тогда, чувствуя, что где-то глубоко внутри я и есть она, так же как ты — это я, так же как она — та самая старуха, что днями напролет смотрит на мир сквозь просвет между шторами, — совершенно спокойно и невозмутимо я ответила ей, что это все-таки мое дело.

Чего ты пытаешься от меня добиться, Элен? — Я терпеливо повторила, что, судя по словам бабушки, я была внебрачным ребенком. Я еще раз повторила бабушкины слова: «порченая кровь». Нелегко было повторять их. «Яблоко от яблони недалеко падает». Я чувствовала, что причиняю боль и себе, и тебе.

— Неужели ты думаешь, что я на такое способна? — Ее голос стал резким, дрожал. — Неужели ты думаешь, что я могу совершить подобную мерзость?

Нет. Я уже сама не верила себе. Тогда она не сказала бы: «мерзость». Как можно назвать любовь мерзостью? Если бы она сказала «грех», или «глупость», или «безрассудство», тогда другое дело, но «мерзость»… Я даже спросила, была ли она когда-нибудь влюблена, что, пожалуй, было уж слишком дерзко. Но с ней так сложно разговаривать. Она закрывается и становится абсолютно непроницаемой. Не могу себе представить, какой она была в моем возрасте. Она все держит в себе, и от других ей тоже ничего не нужно.

— Ну скажи хотя бы: ты отца любила, когда выходила за него замуж? — Почему бы ей не ответить хотя бы на это — вместо того, чтобы сидеть вот так, закрыв глаза и обмахиваясь письмом? Где она, та Элис, которая когда-то была восемнадцатилетней девочкой вроде меня? Она не могла или не хотела отвечать на мой вопрос. Что это означает — «да» или «нет»? Я вдруг вспомнила, какой она была раньше, когда я была маленькой, особенно на Рождество, после рюмочки-другой вина. Помню, как однажды она танцевала на кухне шимми — такой смешной танец, что мы с Робби покатывались со смеху. И отец тоже смотрел — с гордостью и в то же время с упреком, а она подлетела, положила руки ему на плечи и продолжала танцевать для него одного, и он не отводил от нее глаз, а потом оба они как-то притихли и так нежно друг на друга смотрели, что я смутилась и ушла к себе. Но это было всего один раз.

Я уже готова была сдаться и уйти, когда мама, не открывая глаз, вдруг произнесла:

— Если тебе так нужно знать, Элен, я скажу: на самом деле это не ты, а я родилась до брака.

Муха на окне затихла. Даже Робби прекратил свое безумное пение во дворе.

— Я была, как говорится, «внебрачным ребенком». Зачатая во грехе. И я никогда не прощу этого своей матери.

Как я ждала этого разговора!

— Я даже отца своего не знаю. Слышала только, что он был танцором в ночном клубе. Каким-то образом твой отец узнал об этом.

Ее слова просто ошеломили меня. Подойдя к окну, я наблюдала за усердием, с которым Робби выкапывал свою яму. Теперь ему помогал кто-то из друзей. Они сорвали с себя рубашки. Видно было, что скоро их плечи здорово обгорят, они уже заметно покраснели.

— Неужели дедушка на самом деле… — это просто не умещалось у меня в голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.

— Он женился на маме, когда мне было девять лет. И это, я считаю, был смелый и благородный поступок. В те времена считалось, что если у тебя внебрачный ребенок, то ты просто шлюха. Ребенок был ее позором. Семья отвернулась от нее. Она была отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у тебя не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так начиналась моя жизнь.

Значит, она взяла на себя всю вину, весь семейный позор и всю жизнь посвятила тому, чтобы исправить содеянное матерью. Впервые я по-настоящему поняла ее. Поняла, почему для нее всегда так много значило слово «благопристойность», которое она всю жизнь лелеяла, словно бриллиант, это драгоценное наследие прошедшей эпохи. Я была потрясена и сбита с толку, ведь то, что она мне рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что я родилась до брака, или что до меня у мамы был другой ребенок, или еще что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было. И у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.

Теперь это не считается позором, как во времена, когда мама была маленькой. Никто не будет обзывать тебя.

И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.

Брин подарила мне книжку Барри Хайнца, которую только что дочитала. Я сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я просто видел его фотографию в «Звезде». Это был подарок на прощание, потому что мы с Томом уезжали дальше — в Бургундию.

— Может быть, встретимся там, — прибавила она. — Я надеюсь.

Но я промолчал.

Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая фотоаппаратами, причем Том мне все уши прожужжал своей Менэ. К ночи мы нашли стоянку на верхушке горы, продуваемой всеми ветрами. Мы дико замерзли, особенно я, без спальника. Казалось, что цивилизация осталась где-то далеко позади, за тысячу километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил ее «Селедкой на Краю Вселенной».

— Ах, Менэ, где же ты, — повторял он. — Жить без тебя не могу.

— Ты же вроде не верил в любовь, — напомнил ему я. — Всегда мне говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.

— Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.

— Да успокойся же ты наконец, — не выдержал я. — От любви этой не больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.

В тот миг мне действительно так казалось.

27 июля

Здравствуй, Никто.

Сегодня мы с мамой вместе ездили в город. «Элен, я хочу купить тебе что-нибудь приятное», — сказала она. Было жарко, да и ты еще крутился в животе, словно танцуя лимбо, кажется, даже руками размахивал. Мы сначала пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.

— Как тебе вот это? — спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.

— Замечательно, мам. — Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани одинаковой расцветки. Когда я была маленькой, мама сама шила для меня платьица.