Здравствуй, Никто

— Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье попросторней, чтобы в нем тебе было не так жарко.

Можно было бы просто купить платье для беременных. Но это было бы не совсем то, и я это оценила.

Потом мы пошли в «Шоколадницу» к Аткинсону, куда мы часто ходили с Крисом. Я немного боялась встретить его там. Я даже не хотела идти. Это отчасти похоже на изгнание духов — посещение таких мест, привыкание к тому, что его рядом нет и не будет. Мы взяли подрумяненных булочек и горячего шоколада со взбитыми сливками.

— Мы часто сидели здесь с Крисом, — я сказала это, потому что в этот миг снова почувствовала близость к матери. Когда-то, когда мне было лет восемь, у нас часто случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с отцом и брала меня с собой в город, где мы вместе ходили по магазинам и покупали материал для моих танцевальных костюмов.

— Меня это не удивляет, — ответила она. — Недалеко от старой станции было похожее местечко, много лет назад мы с твоим отцом туда частенько захаживали. — Она улыбнулась. — Помню, там играло классное джазовое трио. Мы там часами просиживали, держась за руки и растягивая одну чашечку шоколада до самого вечера.

Я вспомнила, как мы с Крисом подключали к моему магнитофону две пары наушников и слушали рок. Иногда он забывался и начинал во весь голос подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.

По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она меня не узнала, да и я боялась с ней заговорить, было стыдно вспоминать нашу последнюю встречу. Как я могла так с тобой поступить, милый Никто, это просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке, наверное, у меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей тогда пришлось доверить нам свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как мы с тобой сбежали из клиники. Хотя она и так все видит. Этого уже не скроешь.

Мне казалось, что я ее тысячу лет не видела. Я не знала, как представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а я — частью ее секрета. Видимо, она заметила, что я смутилась, и стала увлеченно рассказывать о лошадях, о конюшне, пока не подошел наш автобус. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, она сказала: «Утром я получила открытку из Франции. Здорово он время проводит, правда?».

Ах, вот он где. Значит, его ничего не волнует? Значит, он вот так просто поехал на каникулы, а о нас забыл?

Все перепуталось у меня в голове. Я сама себя не понимала. Мне захотелось убежать ото всех, спрятаться в каморку своих мыслей и в одиночестве попробовать в них разобраться. Весь день пошел насмарку, теплота, которая нарастала между мной и матерью, улетучилась. Я была слишком поглощена собой, чтобы разговаривать. Я не знала, что говорить, неожиданно устав от разговоров, я не могла заставить себя отвечать на ее вопросы. Я понимала, что расстраиваю ее. Мне и самой стало грустно. Я не знала, чем заняться. Мы посидели в саду, а потом она пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.

Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с нас хватит. Накануне ночью какой-то пьянчужка с зычным баритоном повалился на мою палатку, так что все колышки повылетали. Вместо того чтобы возиться с ними в кромешной темноте, я забрался в палатку к Тому. Чувствовалось, что он, по крайней мере, уже неделю не переодевал носки, воняли они так, что чертям стало бы тошно. Я свернул их комком и вышвырнул наружу. Наутро мы нашли их в луже.

— Хоть постирались, — ободрил я его.

Наконец мы добрались до какой-то деревушки, окруженной бескрайними полями, по которым бродили белые коровы, и стали искать место для стоянки.

— Я бы все отдал, чтобы поспать на нормальной кровати, — стонал Том. — Знаешь, что такое кровать, Крис?

— Что? — рассеянно переспросил я. Я увидел кое-что, чего Том пока не заметил. Знакомая палатка. Две девушки валяются на траве и читают.

— Представь себе: такой деревянный каркас, на него кладется матрас, простыня, подушки. Широко распространенная замена куску парусины, разложенной на камнях и голой земле.

Тут и он их заметил. Показал большим пальцем вверх и расплылся в улыбке. Я ответил ему тем же самым.

В тот вечер мы долго просидели вчетвером, пили вино, смотрели на звезды. Мы придумывали для них названия, например: Икринка, Красавчик, Канделябр, Медяшка, повторяли их по-французски, а Брин переводила на валлийский. Она собирается стать писательницей и в этом году уезжает учиться в Лидс на английское отделение. Странно, что она так напоминает мне Элен, ведь они совсем непохожи.

На следующий день мы должны были ехать дальше, к Альпам, но об этом даже и вспоминать не хотелось. Просто остались, потому что, как сказал Том, «это судьба». И почему мы не нашли себе другую стоянку!

Днем мы отправились погулять, хотя стояла адская жара. Мы шли по петляющему проселку среди бесконечных кукурузных полей.

— Смотрите, поле сегодня все золотое! — крикнула Брин. Она оглянулась на меня и вновь быстро отвернулась. — Пусть оно никогда не кончается. — Она прочла мне стихотворение на валлийском и стала объяснять принципы валлийского стихосложения. Мы попытались сочинить стихотворение по-английски по этим правилам и вдруг обнаружили, что Том и Менэ куда-то запропастились и мы сами понятия не имеем, куда забрели. Жара стояла, как в парилке, и кузнечики оглушали нас своим несмолкаемым звоном. В поисках тени мы устремились к рощице — и вдруг перед нами, как в сказке, появилась река. Брин скинула одежду и бросилась в воду. Я был ошеломлен. Элен никогда в жизни не поступила бы так, а Брин вот так запросто разделась, плавает, смеется, брызгается, как будто для нее это проще простого. Кругом стояла полная тишина, если не считать стрекотания кузнечиков за деревьями.

— Ну же, Крис!

Выше по течению паслись коровы, а по реке проплывала какая-то подозрительная коричневая дрянь, так что меня не очень-то тянуло в воду, но она всего меня забрызгала, и в конце концов я решился. Мы доплыли до коров, и они дружно повернули к нам свои головы с большими печальными глазами. Над водой кружились огромные синие и зеленые стрекозы. Брин сказала, что это хвостовки. Наконец мы вылезли на берег и улеглись на солнце. Я старался не глядеть на нее.

Между тем она рассказала мне, что перед самой поездкой разругалась со своим парнем, и ей казалось, что она уже никогда не будет снова счастлива, но сегодня такой потрясающий день. И тогда я сказал ей про Элен.

— Расскажи, какая она? — попросила Брин. Как прекрасное стихотворение, хотелось мне сказать, как звезда.

— Она замечательная.

— Почему же вы расстались? Она что — слишком для тебя умная? — засмеялась Брин.

Я хотел рассказать ей о ребенке, но не решился. Я рассказал только, как Элен просила меня, если можно, особенно не переживать, и я пообещал ей, что не буду, хотя мне ужасно, ужасно не хотелось с ней расставаться. Кажется, голос мой дрогнул. Мы молча лежали на берегу, кругом росли тысячи красных маков, порхали бабочки и эти самые, хвостовки, а я никак не мог разобраться в том, что же я чувствую, и в этот момент она просто перекатилась по траве ко мне и стала целовать.

Ах, Нелл. Мне было так плохо без тебя.

АВГУСТ

8 августа

Здравствуй, Никто.

Как же сегодня жарко. Я чувствую себя словно корабль в качку, словно огромный галеон с раздувающимися парусами. Неужели это еще не предел? Как-то я смотрела фильм, в котором один человек так объелся, что у него живот лопнул. Мне казалось, что это очень смешно.

Ты просто невыносим. Толкаешься, пихаешься без передышки. Тесно тебе там, наверное. Порой я почти что чувствую, как ты, словно огромный кит, выныриваешь из морских пучин, изогнув свою длиннющую спину. Оказывается, киты поют — я слышала такую запись. Может быть, ты и поешь там себе потихоньку?

Когда-то мне казалось, что в открытом океане — полная тишина. А если задуматься, там, наверное, стоит дикий шум: волны грохочут, да еще киты поют…