Мои рыжий дрозд

Бродяга молчал. Все эти нравоучения не слишком правились ему.

— А ты-то сам откуда знаешь, что надо делать, а что — нет?

— Знаю. Но не имею права тебе рассказать. Я похож на лодочку, которую оторвало от пристани. Да, я много знаю, но от этого мне не легче. Сам не знаю, куда принесет меня течение, но понимаю, что руль мой — моя честь.

— Ты говоришь прямо загадками. Я ничего не понял.

— Ну… я попробую объяснить… Когда-то, очень давно, я полюбил одну девушку, и она тоже полюбила меня. Мы с ней обычно встречались в яблоневом саду, то был ее сад, там мы были счастливы… — Гилли смутился, увидев насмешливый взгляд Бродяги. — Дурак ты. Пойми, совсем оно не так было. В общем, у нее был брат. Она его прямо обожала, боготворила, я тоже, в общем, его уважал. И он отправился совершать подвиги. А она просто мечтала, чтобы и я тоже совершил какой-нибудь подвиг. Мне же было даже странно подумать о таком, я совсем не был похож на ее брата. И мы в конце концов расстались. Потом долго не виделись, а тут вдруг получилось, что опять встретились. И мне кажется, она все это время меня ждала. И я жду, что будет дальше. Ты хоть что-нибудь понял?

Бродяга слушал с удивлением. Он вообще не подозревал, что у Гилли уже были какие-то девочки. Немного подумав, он решил, что речь об Анне.

— Что за руль, о котором ты говорил, и при чем тут честь?

— Тебе лучше не знать некоторых вещей. Для тебя же лучше. Но именно сейчас я понял, что теперь смогу, как ее брат, тоже совершить что-нибудь. И к тому же я научился смотреть на все со стороны.

— Да уж, вижу, — мрачно сказал Бродяга. — И откуда в тебе столько разных мыслей?

— Ну, если честно, помогло то, что со мной случилось. Пока лежал в больнице, чего только не передумал. Но если даже в чем-то я и ошибаюсь, пусть это будут мои собственные ошибки.

— Научиться бы так смотреть на все… Мне стоит почувствовать, что я вдруг твердо знаю, вот что надо делать, а через день-другой сам смеюсь над этим. Даже начинаю себя бояться.

Гилли улыбнулся.

— Это нормально. Ты только не робей. И не думай, что все само к тебе придет, когда ты станешь взрослым. Стать человеком — большое дело. В свое время я этого не понял, так и не сумел понять. Поверь, очень хотелось бы рассказать тебе всю мою историю, но пока нельзя. Но ты как-то сумей понять меня. Я к тебе тут больше всех привязался, честно. — Гилли помолчал. — Скажи, ты веришь в переселение душ?

— Я всему поверю, что ты мне расскажешь.

— Да нет, это я так, вообще…

Дружба. Доверие. Любовь…

Глаза мои видят. Так будем же друзьями!

Да, по моему мнению, уже пора ему выходить из дома. И по его мнению, пора. Увертюра кончилась. Девушки направо, юноши налево, раз, два, три — и поворот! Все вперед левую ногу, мах в сторону, поворот! Ох уже эти наши народные танцы! Говорят, раньше некоторые фигуры кончались вывихами. Теперь, ясно, никто так не старается.

Он стоял у сарая и наблюдал, как вверенные ему юноши совместно с вверенными кому-то другому девушками пытаются изобразить нечто в роде рила.

—  Во, смотрите, Шемус стоит, стену подпирает. Вы что с нами не танцуете? Боитесь питье разлить, которым себя опять накачали?

— Пойди лучше к девочкам, Михал, потанцуй с ними.

—  А чего мне с ними танцевать? Дуры вонючие…

— Ох, смотри, Михал, дождешься ты у меня!

—  Ой, да, вы никак собираетесь от стены отклеиться? И упасть не боитесь? А Кэвин почему не танцует?

— Ему можно, он свое оттанцевал, все эти танцы наизусть знает.

—  Подлиза ваш Кэвин и больше никто. И чего это вы его так любите?

— Тебя спросить забыл. Ладно, Михал, давай иди к остальным. Эй, все теперь станьте по четыре, попробуем «Шум болот».

—  Ой, не надо! Это же просто ужас! Все ноги переломать можно. Это вообще не танец, а сплошные выкрутасы!

— Прямо тебе на заказ, Михал.

—  Кэвин, это он сейчас чего сказал?

— Ничего. Иди ты…

—  Шемус, а Кэвин ругается!

— Тихо! Ладно, отдыхаем. Завтра еще раз попробуем.

—  А если вы ругаетесь по-ирландски, я тоже могу и не такое закрутить…

— Уймись, Михал, прошу тебя, помолчи.

Глаза бы мои его не видели…

Уфф…

«Мы, герои Ирландии…»

— Знаешь, — сказал Бродяга Гилли как-то вечером в спальне, — я думаю, что Кухулин похож на рокера.Правда?

— Ты откуда это взял?

— Я это взял на уроке ирландской литературы.

—  Чего-чего?Что за глупости?

— Совсем не глупости. Помнишь то место,где Кухулин говорит,что предпочел бы рано умереть, но прославиться на века? В «Похищении» ^{15}есть такой эпизод, где про его детские подвиги.

— Ну, положим, помню.Но при чем тут…

— Вот настоящие рок-певцытоже считают, что лучше до старости не доживать.

— Имеешь в виду Хендрикса, о котором рассказывал Эдан?

— Да. Но он, по-моему, еще слишком зажился. Я имел в виду скорее Сида Вишеса. Вот это да! Мне бы хотелось быть таким, как он. Знаешь, жутко не хочется становиться старым. Лучше молодым умереть и все!

— Тебе слишком мало лет, чтоб судить об этом. — Гилли усмехнулся. — Быть молодым тоже иногда не слишком приятно. Впрочем, тебе этого пока не понять.

— Мне, между прочим, уже почти четырнадцать. Умею шевелить мозгами. А ты хотел бы быть таким, как наш учитель ирландского? Ему сколько, двадцать два года, так он только и говорит, что о работе. Ужас! Считаю, после двадцати вообще уж не жизнь. Мой отец, кстати, так говорил, что только в юности и бывает что-то хорошее.

— Ерунда какая! А по-моему, наоборот, быть молодым — самый тяжелый труд. Потом начинаешь работать, и работа тебя за собой ведет. А сейчас мне каждый шаг дается прямо с кровью. Ты вот помнишь Ойсина, как он вернулся из страны вечной юности? — Бродяга кивнул. — Представь, как ему было там трудно. Потому он и запросился обратно. А я вот все это сейчас переживаю. И ты так уверенно говоришь про этих певцов, которые умерли молодыми, будто точно знаешь, что они этого хотели. Думаешь, сейчас они так уж довольны?

— Ну, довольны, не знаю, но у них теперь, я думаю, есть чувство удовлетворения.

— От чего?! От того, что уже умерли?! Думаешь, у какого-нибудь Мика Джэггера, если ему уже столько лет, никакого, как ты говоришь, чувства удовлетворениянет? А ты еще и Хендрикса называл старой развалиной.

— Ну, он же на гитаре играл — там нужен опыт, мастерство, а быть хорошим певцом — тут только талант и молодость.

— А как же Джон Маккормак?

— Это кто?

— Эй вы, философы, — громким шепотом сказал Лиам, — спать не собираетесь? А то — всех их сюда пригласить и спросить, что сами об этом думают.

— Точно! — Бродяга вскочил с кровати. — Надо сейчас устроить сеанс!

Гилли замолчал. В пору его молодости такие сеансы были в моде, но он никогда не принимал в них участия, считая, что они запрещены церковью. Ему и сейчас стало страшно от одной мысли о встрече с представителями иного мира. Да и неизвестно, чем она может кончиться для него самого.

— Я думаю… — протянул он нерешительно, — могут быть неприятности. Ведь, по-моему, церковь это запрещает. А ведь как раз скоро нам идти на исповедь…

Эдан засмеялся:

—  А ты что,считаешь, исповедь для того, чтобы про свои грехи рассказывать? Ты в каком году родился? Да если только Хумбаба сюда не припрется, все будет нормально.

— Ну, ладно, — сказал Гилли неуверенно, — но, если что случится, пеняйте на себя.

— …! — процедил Лиам сквозь зубы. — Да разве твоя святая мамочка не выгородит тебя из любой истории? При подобных настроениях бедные духи к нам просто не прорвутся!

— А я что? Я не спорю.

В спальне было десять кроватей, но трое мальчиков отказались принять участие в спиритическом сеансе: двое откровенно признались, что боятся, а третий заявил, что принципиально ни во что такое не верит и нарочно будет спать. Свет в комнате был уже потушен, но фонарь напротив окна создавал иллюзию яркой лунной ночи. Мальчики уселись в кружок на полу.