Как несколько дней

Пыльный и теплый запах уже стоял в новой пристройке — запах опилок и перьев, знакомый каждому, кто выращивает птиц и цыплят. Клеток в ней не было. Канарейки носились по всей комнате, и счетовод объяснил Якову, что намерен положить там все, что нужно птицам, чтобы свить гнездо, и предоставить им самим пароваться, — кроме тех специальных пар, потомство которых предназначалось для продажи и для которых он уже приготовил отдельные семейные ячейки.

Увидев Якова, канарейки испугались и стали метаться по комнате.

— Ничего, они скоро привыкнут к тебе и успокоятся, — сказал альбинос.

После того дня Яков завел привычку время от времени стучать «кончиком маленького ногтя» в дверь пристройки — входил, смотрел, работал и учился. С преданностью и готовностью подмастерья помогал он альбиносу записывать даты кладки яиц и рождения птенцов, чистил клетки и мыл поилки и решетки.

— Все, что ты должен делать в нашем инкубаторе, ты делаешь для его птиц, — упрекнула его однажды Ривка, но Яков лишь глянул на нее и ничего не ответил.

Альбинос научил его распознавать разные зерна, составлявшие пищу канареек турнепса и репы, гашиша и злаковых, — крошить крутое яйцо, морковь и яблоко и размачивать мак в молоке, потому что у канареек «очень нервный желудок». Он научил его отличать брачные песни самцов, потому что опытные канареечники должны знать, что это не просто песни любви, а знак, что пришло время дать им обрывки веревочек и шерсти для строительства гнезда.

Подрастающих птенцов альбинос поселял с самцами, потому что матери имеют привычку выщипывать у птенцов перья, чтобы выкладывать ими новые гнезда.

— Смотри, какие они заботливые отцы, — сказал он.

И действительно, с того момента, как птенцы попадали в распоряжение отцов, те превращались в преданных и аккуратных нянек, усердно кормили малышей и учили их пению. Яков сказал, что далеко не все птицы ведут себя подобным образом, и это удивило альбиноса, потому что, кроме своих канареек, он не знал никаких других крылатых. «Он с трудом отличал ворону от гуся».

Яков рассказал ему о моногамии аистов, гусей и журавлей, воздал должное знаменитой верности вороны-самца своей воронихе и даже поведал, со слов Моше Рабиновича, что «у древних египтян изображения ворон были символом супружеской жизни». Альбиносу понравился его рассказ о нравах зябликов-самцов, которые остаются в Европе зябнуть, страдать от морозов, тоски и одиночества в то время, как их самки улетают на юг. Некоторые, правда, присоединяются потом к своим женам, но другие встречают их снова только весной.

— Летом для мужчины остаться одному не фокус, — сказал Яков. — Но зимой — это совсем другое дело. Зимой он узнаёт, что значит быть одному. И когда она возвращается, красивая и усталая, полная любви, и солнца, и рассказов, он начинает понимать, как много в любви от чувства благодарности.

Сладостная улыбка расплылась на пухлом лице альбиноса после рассказа о повадках зябликов.

— Они встречаются только весной! — повторил он и добавил: — Как красиво и умно ведет себя пара, которая встречается только весной.

Яков заметил, что канарейки тоже очень верны друг другу, но тут по лицу альбиноса скользнула розоватая тень насмешки:

— А что еще остается паре, которую закрыли в одной клетке? — сказал он.

Белый сок вытек из стеблей, свернулся, загустел и потемнел. Потом красные шелковые лепестки маков завяли, сморщились и опали, а завязи вздулись, стали темно-коричневыми и затвердели. И ночью счетовод вышел со щелкающими садовыми ножницами, срезал твердые жесткие коробочки и раздавил их пальцами. Он сварил крошечные черные зерна в загустевшем соке и стал давать эту кашицу своим птицам.

Раз в несколько недель из Хайфы приезжал в своем маленьком «моррисе» морской офицер, который в каждый приезд покупал несколько пар канареек.

— Бедные птицы, — размышлял альбинос вслух после каждого такого визита. — Теперь их ждет египетское рабство.

Он почистил согретым маслом блеклый пух на заду одной из птиц и сказал:

— У него понос, Яков, сегодня не давай ему морковь и яблоко, только белок крутого яйца и немножко мака.

Он предложил Якову бросить сельское хозяйство и целиком перейти на выращивание канареек.

— На этом можно хорошо заработать, — уговаривал он.

— Такой заработок не соответствует нашим сионистским идеям, — ответил Яков.

— Что ваши куры, что мои канарейки — все одно, у тех и у других крылья, — сказал альбинос.

— Это не одно и то же, — возразил Яков.

— Глупости, — сказал альбинос. — Я научу тебя всему, что знаю сам, и когда я уйду, ты останешься.

— Куда ты уйдешь? — встревоженно спросил Яков.

Но альбинос только отмахнулся нетерпеливо и попросил Якова сходить в центр деревни и принести ему со склада полудюймовый вентиль.

— Иди, иди скорей, — заторопил он его. — Они вот-вот закроют.

Яков пошел в центр и вдруг увидел Юдит, которая шла прямо ему навстречу, в пестром цветастом платье и голубой косынке, и вид ее и походка были в точности такими, какими они были в его мечтах. Никогда еще ему не случалось увидеть ее вот так, идущей по удивительно пустынной улице, прямо ему навстречу. Он хотел было рассчитать, где они встретятся, но у него никак не получалось, потому что его ноги считали его шаги, а его глаза считали ее шаги, его ум складывал их вместе, а сердце делило сумму на двоих.

Когда их уже разделял один только метр, Яков набрался храбрости спросить, как она поживает, и даже добавил:

— Меня зовут Яков.

— Я знаю, — ответила работница Рабиновича, не замедляя шага.

Ее лицо, в такой обморочной близости, — и вот уже ожог взгляда, проплывающий мимо профиль, чистый затылок, постукивание каблуков. Платье, облепившее ее тело, прямая, уходящая спина.

13

Он помешал деревянным половником, наклонился над кастрюлей и сморщил нос.

— Ты знаешь, в чем секрет вкуса, а, Зейде? Все должно быть свежим. Все должно быть нежным. Только коснуться, и все. Только положить одно возле другого. Только показать еде ее приправу: здравствуйте, здравствуйте, приятно познакомиться, я картошка. А я мускатный орех. Познакомьтесь, пожалуйста, это господин суп. Очень приятно, госпожа петрушка! Приправа, Зейде, это тебе не оплеуха, приправа — это как будто тебя коснулось крыло бабочки. Даже в простом украинском борще чеснок не должен вызывать у тебя гримасу, он должен вызывать у тебя улыбку. Когда-то я рассказывал тебе истории, чтобы ты поел, а теперь я подаю тебе еду, чтобы ты меня послушал. Это значит, что ты уже не тот маленький Зейде, поэтому теперь ты должен больше обращать внимание на свое имя, тебе пора стать осторожней.

Время, равнодушный, могучий и благодетельный поток, унесло с собой первоначальное любопытство. Сплетни и догадки наскучили даже тем, кто их придумывал. И ощущение опасности притупилось.

Все уже знали, что к Юдит нельзя подходить с левой стороны и ее нельзя расспрашивать, кто она и откуда.

Одед и Номи приходили в школу чистые и ухоженные. Движения Моше снова стали спокойными и уверенными. Бешеные крики и гневное рычание больше не доносились из его дома. Благословение — то благословение, которое даровано принести только женщине, — вернулось во двор.

Трое мужчин, которым предстояло стать моими отцами, занимались каждый своим делом.

Яков Шейнфельд, от которого я унаследовал вислые плечи, и дом, и посуду, и великолепный портрет его жены, думал о Юдит и познавал секреты выращивания канареек.

Моше Рабинович, который завещал мне цвет своих волос и свое хозяйство, прислушивался к ночным воплям из коровника и искал свою косу.

А мой третий отец, скототорговец Глоберман, который наградил меня огромными ступнями и оставил мне свои деньги, начал приносить в коровник маленькие и коварные дары: то небольшой флакончик духов, то новую голубую косынку, а то и перламутровую расческу.