Пение птиц в положении лёжа

Вот в такую очередь попал наш юный герой, в такой плотный переплёт трепещущих, подобно знамёнам на ветру, от холода тел. Наконец они с мамой зашли за верёвочное ограждение, поближе к святая святых. Но тут открылась новая реальность. За этой чертой шествующие уже как бы признавались отрешёнными от земной скверны, из этой очереди уже никого никуда не выпускали — ни вперёд ни назад, даже в туалет. Боялись осквернения святыни классовыми врагами? Занесения взрывчатки? Обмена шпионскими записочками? Террористического акта с массовым присоединением любопытных к заоблачным эмпиреям кумира? Предстоящие у входа должны были быть проверены на лояльность многочасовой физической выдержкой и преданностью идее.

А мальчику захотелось пи-пи. «Терпи! — шипела на него мать. — Нельзя!» — «Почему?» — выкатывал круглые, даже немного выпученные от переизбытка жидкости в организме, глазки мальчик. «Нельзя!» — был нелогичный и бездоказательный ответ. «Почему?» — шептал страшным голосом мальчик, чей мочевой пузырь вот-вот была готова разорвать глупая влага. «Нельзя!» — так же нелогично, как голос тела, звучал ответ. Может быть, именно тогда пробудился у мальчика интерес к высшей математике и физике.

Волнение в очереди от предвкушения встречи с трупом вождя нарастало, подогреваемое душераздирающей музыкой, исполненной печали и гордости. Мальчик устал спрашивать: «Почему?» — и получать ответ: «Нельзя!» Истерзанный непобедимой силой природного инстинкта, требующего немедленного мочеиспускания, он начал потихоньку писать в одну из штанин. Шажок за шажком, капля за каплей. Он по капле, можно сказать, выдавливал из себя раба. Страдание его смягчилось. У самого бородатого лица заснувшего благородного сатира мальчик испытал окончательное блаженство. В грубом, но прочном детском сапожке фирмы «Скороход» сильно хлюпало, но звуки траурной музыки, а также что-то вроде всхлипываний, вздохов, посмаркиваний, которые издавали наиболее слабонервные, заглушали подозрительный звук. Дядя мочевой пузырь праздновал полную и окончательную победу.

Тот же физик, когда подрос, говорил по поводу КПСС: «В рот я её ебал». Ему очень хотелось это сделать на практике. Хотя его наверняка не столько волновал образ КПСС, сколько оральный секс. Политика — это был, пожалуй, только повод.

Он присмотрел для реализации своего плана двух дам. Обе были членами КПСС. С ними он и решил совершить то, о чём провозглашал. Одна дама вблизи оказалась столь неаппетитной, что не только туда, но и сюда ему не хотелось и не моглось. А может быть, не только сюда, но и туда. Очерёдность попыток установить трудно. Другая дама, воспитанная в рамках строгой половой морали членов коммунистического общества, считала ниже собственного достоинства дать ему выше. Послала его подальше.

Нельзя мешать йогурт с огурцами.

Тот же физик совершил ещё один акт осквернения. Осквернил главную мечту своего отца.

Отец сделал его, но через год после появления сына на свет передумал. Ушёл к другой даме, с которой сделал девочку. Там он и жил всю жизнь, позабыв о сыне. Но вспомнить о нём всё же пришлось.

Отец был профессором-востоковедом и всю жизнь мечтал о поездке на Восток. Наконец возникла возможность осуществить мечту всей своей жизни — увидеть в реальности то, что изучал по книгам и о чём писал, не изведав. Но отца на Восток не пустили из-за неблагонадёжного сына, не уважающего свою Родину. Сказали: «Сын ваш — диссидент, а вы — дерьмо, раз сына такого породили». И никакие объяснения о том, что сын сам по себе воспитался, без всякого присутствия отца, не принимались во внимание.

Отец был сильно опечален. Рухнул его жизненный план. Сын отомстил за поруганную любовь матери косвенно.

Один мой друг тоже совершил оскверняющий поступок. Почитал рукопись одной писательницы, попросил у неё на пару дней пишущую машинку, чтобы кое-что допечатать на свой вкус, но увлёкся. Сильно увлёкся. Рукопись увеличилась. Писательница не была против. Когда была поставлена последняя точка в их совместном труде, мой друг запил. Очень сильно запил. И пропил пишущую машинку.

Услышав эту историю, я сильно смутилась и заёрзала на стуле. Я тоже пропила чужую пишущую машинку. Тоже — хорошей писательницы. К тому же близкой подруги той писательницы, которую обездолил мой друг.

Дело было так. Алла предложила мне взять свою старую пишущую машинку. «А чего, — говорит. — У меня их две. Зачем мне две? Бери, пользуйся».

Я взяла. Пользовалась. Может, всё самое лучшее написала на ней, старой раздолбайке. Появился у меня в гостях активный религиозный деятель некий. Ходил в монашеской рясе. Ездил по монастырям. Молился часто, вставал на колени, бился лбом об пол. Тоже что-то писал — о бронзовых яйцах железного Феликса, как помню. Очень мне его текст тогда понравился, хотя как одно соотнести с другим — я не понимала. Монашеский пост и авангардное веселье. Говорит: «Дай мне на один денёк машинку, текст напечатать. На один только вечер, на одну только ночь». Я — нет, нет, нет, чужое не даю и т. д. Он — крестится, молится, уговаривает. Дала.

Прошёл день, другой. Никакого телефонного звонка. Звоню сама. Дома нет никого. Звоню его родителям. «А он в Америку уехал. Вчера. Улетел навсегда». Я: «Какая Америка? Как „навсегда“? А где моя машинка? Не велел ли мне чего передать?» — «Не велел. Вот так. Навсегда». — «Поищите!» — «Нет, ничего не оставил. Нет никакой машинки. Ничего не знаем».

Прошло два месяца. Звонит Алла. «Знаешь, такая фигня приключилась! Ко мне пришла в гости английская писательница. Выпили. (Я подумала — сильно выпили.) Решила сделать ей подарок. Подарила пишущую машинку. Ту, свою, единственную. А она мне подарила в ответ свою, тоже единственную. Только, знаешь, вот какая гадость вышла — зачем мне машинка с латинским шрифтом? Стоит, пылится в углу теперь. Да и она, та писательница, — уехала в Англию с моей машинкой. Зачем ей машинка с русским шрифтом? Ерунда какая-то приключилась. Верни мне мою старую. Печатать не на чем».

Я позеленела, призналась в приключившемся не по моей воле, и ничего исправить нельзя. Хоть повесь меня, хоть четвертуй, машинку извлечь неоткуда. Алла была сильно огорчена, но четвертовать меня не стала. Только сказала: «Что ж ты! Я как слышу, что кто-то рядом бьёт себя в грудь и громогласно провозглашает, что он христианин, так я тогда сразу хватаюсь за карман, как бы чего не вышло…» Я удивилась тогда её замечанию, но впоследствии не раз замечала подтверждение её жизненному наблюдению. Почему так? Видно, на звуковой сигнал бесы слетаются и поощряют назвавшегося к мерзким поступкам, испытывая его добродетельность особенно жестоко…

То был год опускалова на машинки среди пишущих женщин. Плохо мне с тех пор. Лишить писателя пишущей машинки — это то же самое, что кастрировать наследника царского престола, или отнять у рыцаря меч, или сильно косметически попортить государственному деятелю физиономию. Ужасный, обезоруживающий поступок.

Христианские демократы — плохие христиане обычно. Часто — вовсе не христиане, а буддисты, кришнаиты, атеисты и сомневающиеся. Вот к ним демократ и прицепляется.

Саша сказал: «Я знаю, для чего шоколадки всегда обёрнуты серебристой фольгой». — «Действительно, для чего?» — заинтересовалась я. «Для того, чтобы мама по громкому шелесту услышала, если ребёнок без спросу захочет шоколадку съесть».

Бабушки ухаживали за мной изо всех сил и даром. Никакого ответного ухаживания они от меня не дождались. И не требовали. И умерли. Не обижаясь, что их усилия по физическому вскармливанию не принесли никаких выразительных плодов. Они были как большие зрелые деревья, в куще которых юная птичка находила себе и пищу, и кров, и тень, и сень. Какова судьба будет у птички — даст ли она птенцов или же сгинет лютой смертью, не попев, не попив, не снеся яичка, — об этом деревья не думают, даром изо всех сил охраняя заведшуюся в их кронах жизнь.