Стеклянная тетрадь

— Молчать, щенки! Тихо!

— Они убиты? — пролепетал едва слышно последний из мальчишек.

— Выключайте музыку. Сколько можно просить вас? — Теперь голос Алексея прозвучал ровнее. Он холодно посмотрел на девушек. — А вы, твари недозрелые, забейте в свои тупые мозги одну очень нужную мысль: надо помнить о других людях, а не только о собственном удовольствии! А теперь брысь отсюда, шалавы, не то и вас нашпигую!

На автомобильной площадке наступила тишина. Четвёртый подросток по–прежнему стоял перед Алексеем, заворожённо глядя на пистолет в руке Алексея.

— Что уставился, малец? — Алексей достал сигарету и закурил. — Страшно?

— Да.

— Не трясись, теперь уж не застрелю, раз сразу не кончил тебя… Вообще–то можно было и на одном остановиться. Но я машинально…

— Зачем ты?.. Почему вы?

— Потому что ваш брат не понимает человеческой речи. Вы — худшее, что может быть. Даже бандиты лучше вас, несмотря на то, что они грабят и убивают. Они понятны, видны как на ладони. Они хотят денег и прут к деньгам напролом. Их поступки ясны. А вы что? Вам вообще ничего не надо, только бы потусоваться. У вас за душой нет ни хрена. Вы не заслуживаете жизни…

— Это неправда.

— Не спорь, малец.

— Но не убивать же за это, — подросток обессилел и опустился на дрожащие колени возле мёртвого приятеля, из–под которого уже начала растекаться лужа крови.

— А что с вами ещё делать? Если вам наплевать на других, то вы должны получить такое же отношение в ответ. Вы ничем не отличаетесь от мусора, вас надо сметать, — Алексей обошёл неподвижные тела. — Ладно, хватит лясы точить…

Он сунул пистолет за ремень и, пыхая дымом сигареты, неторопливо пошёл прочь. Он был спокоен и удовлетворён…

СЛЕДЫ ЧУЖИХ ЧУВСТВ

Больно!

За кошку бездомную, ободранную, мокрую и всеми забытую больно! За друга, жестоко избитого в узком ночном переулочке — больно! За наивных влюблённых, меж которыми вдруг кончились все отношения — больно! И не уйти от этого никуда.

Бесконечно–чёpная одежда особенно подчёркивала кладбищенскую белизну лица этой женщины. То было даже не лицо, а бесцветное пятно с бездонными впадинами глаз. Невидимая фигура смерти, укутанная в холодную шаль расставаний, стояла рядом, опустив ладонь на плечо женщины.

Между раскинутыми руками могильных крестов мерцал утренний туман. Женщина бессильно свесила голову, и такой одинокой казалась её тёмная фигура в равнодушной тишине.

О, смерть! Непреодолимая стена! Сколько можно биться лбом о твою сырую поверхность? Сколько можно надрываться криком, наклоняясь над пастью твоей бездны?

— Может быть, тебя вовсе не было? — тихо спросила женщина, продолжая какой–то разговор. — Ведь не мог ты быть, а потом перестать быть. Того только нет на свете, что и раньше не существовало. А то, что было, то и сейчас должно быть. И если ты жил, ты должен жить и теперь. Где же ты? Почему ты молчишь? Ведь я чувствую это твоё странное присутствие…

Она подняла руку и тронула пальцами свой бледный лоб. Синие прожилки обозначились под кожей от напряжения. Холодное дыхание тумана влажно скользнуло по её ногам, облитым чёрными чулками. Серый от сна ветерок лениво шевельнул длинную юбку, и мягкие складки чернильными волнами омыли чью–то невидимую щёку.

— Я знаю, ты здесь. Но ты молчишь. Почему вы все молчите, покинув этот мир? Или вам нельзя говорить с нами? — Она опустила усталую руку. Бархатный взгляд её остановился на свежем холмике земли. Что–то слышалось, но различить это что–то у женщины не получалось. Далёкий голос Тайны, который есть у каждого человека, едва уловимо полз между мутных капель тумана… Голос тайны… Разгадаешь эту тайну — человек станет с тобою единым целым, частью твоей, а ты — его. Может быть, ты разгадаешь то, что он сам не знает. Но это — пока жив человек… Когда же дверь бытия за ним закрывается, его тайны безвозвратно уходят с ним.

— Почему вы позволили себе умереть? Почему бросили нас? Неужели наша любовь к вам ничего не стоит?

И тут ей почудилось, что чей–то голос отчётливо произнёс слово «нет». Она не столько услышала слово, сколько почувствовала его в себе.

— Нет? Наша любовь — ничто?

И вновь ощутила в себе отзвук собственных слов — так слышится переливчатый звон колоколов, доносящийся из–за голубоватого лесного массива на горизонте — далёкий, едва уловимый, но тем не менее безошибочно угадывающийся. Ей показалось, что окружавший её туман начал впитываться в неё, и невидимые люди неторопливо стали проникать в её тело, выходя из невесомых капель тумана, их голоса что–то пели ей в самые глаза. Они пели о том, что любовь к человеку опустошает мир. Опустошает… Неужели? Разве это возможно?… Пока любви нет, жизнь струится безмятежно в своём русле, журчит, беззаботно напевает. Но приходит любовь, и всё закипает. Брызги, пена, шум бушующих чувств, пожирающий огонь. Всё наполняется безумной радостью и добротой. Всё наполняется движением, устремлением, нетерпением. Но ураган любви уходит, и тогда мир окунается в серый поток невзрачной прозы. Любовь уносит с собой поэзию и разбивает радугу над головой. Осколки падают вниз и ранят сердце… Маленькая любовь с громким истеричным голосом, маленькая уходящая любовь — ничто.

— Ничто. Но где же вы были раньше? Что же вы тогда при жизни сами любили такой любовью? Зачем рыдали от счастья? Зачем вены с горя вскрывали?.. — Она вдруг закрыла рот рукой. Глубокий бархатный взгляд её застыл. — И я… Неужели и я тоже заговорю, как вы? И я в соединении с Вечным узнаю и пойму всё?

Туман ласково погладил её по лицу. Чьи–то тёплые глаза улыбнулись ей.

— А как же сейчас? Почему не сейчас? Зачем тогда всё, если только за порогом я узнаю настоящее? Или… здесь тоже можно? Неужели мне придётся всякий раз возвращаться сюда, чтобы в конце концов понять полноту жизни и пользоваться ею здесь… Так ли? Неужели мне нужен этот необъяснимый человеческими понятиями кошмар?… Но ведь я знаю твёрдо, что есть этому объяснение…

Она ждала.

Туман отступал. Туман не хотел вступать в разговор.

Он опустился на землю, тяжело прислонившись спиной к мокрому стволу дерева, и только теперь почувствовал, как сильно устало тело. Оно было заполнено жидким железом, которое болезненно переливалось из мышцы в мышцу, заставляло сжиматься и не двигаться. Он положил надоевший автомат на колени. Деревянные пальцы не смогли выпустить оружие.

— О–о–о… — раздражённо протянул он и с усилием разжал стиснутые пальцы, покрытые холодной грязью.

Рядом сидели такие же люди. С такими же онемевшими руками. С такими же усталыми лицами. В той же грязи. У одного из–под мокрых волос текла тёмная струйка крови.

Он закрыл глаза. Травинка, прилипшая к губе, попала в оскалившийся рот. Он сплюнул, не открывая глаз.

— Как они там без нас? — вдруг спросил он.

— Кто?

— Дети, жёны…

Чей–то голос невнятно промычал ему что–то в ответ.

— Ведь если они не дождутся нас, мы виноваты будем в том, что они останутся одни. Только мы, никто другой…

— Лично я в эту дыру не напрашивался, — ответил чей–то голос справа, — нас сюда послали.

— Послали… Но устоять, выжить обязаны именно мы, а не эти золотопогонные рожи, загнавшие нас в кровавое дерьмо…

Кто–то надрывно закашлялся.

— Да ты что? Что орёшь?

— Кашляет человек, а не орёт, не видишь разве…

— Всё равно орёт! Мы тут все орём! Услышат ведь! И так затравили, говнюки, загнали, обложили со всех сторон…

Внезапная пулемётная очередь со стоном взбила комья земли и оторвала от дерева пару крупных щепок. Чёрные брызги ударили по лицу. К пулемёту присоединилась трескотня автоматов.

Он вжался в землю, ощутив всю тяжесть напрягшегося тела. Глаза успели скользнуть по чьим–то разодранным башмакам. Перед самым лицом шмякнулось, вжикнуло. Маленький камешек разлетелся под пулей. Над ухом просвистело.