Стеклянная тетрадь

— Отстань от меня, — жена отвернулась, едва комната осветилась.

— Киска, что с тобой? — он присел на корточки перед ней и заглянул ей в глаза.

Она повернулась медленно к нему, и Аркадий увидел, как лицо её потяжелело, лоб опустился, брови сползли на глаза, щёки вздулись, набухшие губы задрожали. Некрасивы женщины в слезах. Не Ангелы вовсе… Аркадий взял её руки в свои, и она разрыдалась, упав без сил около него на пол. Она плакала, и тело её стекало вниз, как вода. Она дрожала.

— Почему? — с трудом выговорила она. — Почему?

Слезы не позволяли ей говорить. Но Аркадию не требовались её слова. Он всё знал. Горькую причину её слез он носил в себе каждый день… Она не могла поверить, что у него была другая женщина, что он любил её, дарил ей ласку, внимание. Конечно, у каждого могут быть увлечения, всякие там молниеносные связи, но любить? Любовь не имела права на существование вне семьи…

— Больно, — прошептала она, — больно осознавать, что ты — не единственная на свете, не самая лучшая, не самая достойная, не самая неповторимая. А когда–то ты говорил, что я самая–самая. Что же, врал ты тогда? Или я стала другой? Я ведь тебе не просто жена, но и друг, я разделяю все заботы, трудности. На мою долю выпадает и твоё дурное настроение, и твои неприятности на работе, и мучительная тоска, когда не могу тебе ничем помочь… Это всё — мне. А ей… только ласки и нежность. Какое право имеет эта женщина пользоваться твоей любовью?

Аркадий закрыл глаза. Жена была права. Но он ничего не мог изменить в ту минуту, и от подобной мысли ему захотелось раскинуть руки, броситься с высоты в мутно–зелёную океанскую пучину, где гигантские зубастые рыбы заплещут мощно вокруг него хвостами и плавниками и разорвут его.

Что мог ответить он той, которую любил, которой никогда не хотел причинять ни самой малой крупицы боли, которую боялся потерять, но которую всё–таки терзал? Какими нелепыми показались бы любые его слова, любые заверения. Они бы вывалили неповоротливые языки, мычали бы, переваливались бы с боку на бок… Как объяснить, что он любит обеих, что любит по–разному, что ни одна из них не теряет при этом никаких своих качеств… Впрочем, это опять слова.

Любовь, нежность, страсть, боль, добродетель. Все они сваливаются в единую кровавую массу. Отрываются от костей клочья живого мяса. Любовные письма тонут в слезах. Глаза надрываются, потому что не в силах более рыдать, и льётся наружу гнойная горечь. В муках живёт человек, бьётся, корчится. Разрывает его на куски многоликое чудовище под названием Чувство. Жуткое животное. Вурдалак, кровь сосущий. Чувство, постоянно изменяющееся, перетекающее, множащееся, цветущее, чахнущее, в каждом поселившееся.

— Ну, где вы там? — спросил Аркадий в темноту купе.

— Здесь, — ожившая карта остановилась перед его лицом.

— Ведь с каждой из вас я подолгу говорил, растолковывал. И всё оказалось зазря. Плевали наши чувства на слова. Нет для них слов. Кожа содранная есть. Боль есть… За что же я так жесток с вами? Каждой поднёс дерьма в избытке… Но что поделать мне? У каждой из вас собственное сердце, у каждой оно болит своей неповторимой болью. Я не могу сгрести вас, подобно пластилиновым фигуркам, чтобы вылепить одну Девочку — Ангела, гораздо более полноценную и доступную, чем вы две сейчас… Любовь оказалась не плоской стекляшкой с нарисованным Амурчиком, а злобным издевательством над слабыми людьми.

Поезд истерично колотил колёсами и мчался вперёд, вспарывая туман длинным змеевидным телом. Аркадий выглянул в окно. Вчера он с надеждой сел в вагон, полный уверенности, что дорога уладит всё сама собой, командировка замажет бюрократической суетой раны на сердце. Но сегодня, когда сон совершенно развеялся, стало ясно, что убежать от этой жизни некуда. Всё останется на своих законных местах. Никуда не денутся жёны, мужья, собутыльники, любовники, завистники… Они будут надоедать, кусать, дёргать. Они будут требовать. Они будут подсовывать проблемы.

Аркадий отодвинулся от окна и взглянул на попутчиков. Они довольно посапывали. С верхних полок свешивались простыни.

Он отодвинул дверь и опять вышел в коридор. Лампы уже не светили, и в коридоре висел серый утренний воздух. Аркадий услышал шаги и обернулся. Мимо него шёл длинноволосый человек неопределённого возраста в помятом чёрном пиджаке поверх чёрной же майки.

— Вы не курите? — обратился к нему Аркадий. — Сигареткой не побалуете?

— Угощу, — ответил тот, — почему бы не угостить?

Они остановились в тамбуре, и человек достал из кармана пачку сигарет.

— Сами, значит, не будете? — спросил Аркадий, окутываясь едким дымом.

— Я не курю.

— Странно. Зачем же вы в тамбур шли? Неужто для того, чтобы кого–нибудь угостить сигаретой?

— И для этого тоже. Но больше для того, чтобы послушать.

— Послушать?

— У людей, знаете ли, много всяких странностей. Я вот, к примеру, люблю послушать, как колёса колотят. В тамбуре особенный грохот стоит, перестук. Мне нравится этот звук…

— Не курите, а сигареты имеете, — выразил удивление Аркадий.

— Другие курят, вот и вы спросили… Кстати, вид у вас изрядно потрёпанный. Нервы, небось, шалят? — голос незнакомца звучал спокойно, почти равнодушно, но хорошо слышался в оглушительном лязге. — Нервы это плохо.

— Плохо, — согласился Аркадий. Не согласиться было нельзя.

— И глупо. Не нервничайте, — посоветовал длинноволосый.

— Добрый совет, — Аркадий устало вздохнул и обречённо покачал головой.

— Странные вы люди.

— Кто?

— Да все вы. Напридумываете себе всякого, наворотите дел, навешаете на себя всякого груза, а потом терзаетесь…

— Да, терзаемся по любому поводу, — Аркадий глубоко затянулся и выпустил дым. — Нагрубишь кому, опоздаешь куда, не уделишь внимания — и совесть грызёт. Будто постоянно с каким–то измерительным прибором ходим, взвешиваем, так сделали или не так, соответствуют наши слова или нет…

— Совесть, любовь, ненависть… Это всё от ума. Глупости. Бред. Нет ничего этого. Создавать всё это и есть настоящее преступление. За это и наказание несут люди. Преступление и наказание. Вы только поглядите, какая унылая скука покоится в основе человеческих страстей. А главное — одно и то же на протяжении тысячелетий. Скажем, испытает что–то и немедленно начинает по этому поводу умозаключения строить, чтобы пройти через испытанное вновь, если оно понравилось, или же избежать его. Человек ставит задачу, а всякая задача требует решения, и для решения задачи необходимы усилия. И вот человек уже тужится, напрягается, чтобы избежать чего–то или же добиться этого. А зачем? Жизнь уже дала вам это. Если надо, она ещё раз сама всё приподнесёт, нравится вам это или нет. Вы не сможете ничего своими идеями сделать, кроме как измучить себя.

— А как же чувства? — Аркадий выпустил дым. — Чувства же нельзя сочинить?

— Бред. Я вам только о чувствах и говорил. Чувство — это идея. Вы не можете придумать ощущение, потому что оно от тела, а чувство… Вы же не станете утверждать, что можете, идя по улице, вдруг наткнуться на чувство? Наткнуться на стену или, скажем, на гвоздь вы запросто можете, но это будет ощущение: дырка в пятке или синяк на лбу. А чувства вы потом взлелеете по этому поводу, вы их сделаете сами, любовно вылепите на пустом месте, бережно нарисуете их, распишете поэтическим слогом. Вы будете переживать событие снова и снова, смаковать его, обдумывать. Это и есть чувства. В жизни чувств нет. Это миф. Поэтическая трепотня. Но так как трепотню эту многие воспринимают всерьёз, из–за неё порой и в петлю лезут, и вены вскрывают. Но это в том случае происходит, когда люди свои чувства оберегают, лелеют, взращивают их. И тогда чувства пожирают человека. Человек пропадает, а чувства вылезают из него, как чудовище какое–нибудь из фильмов ужасов. Тут вот и говорят, что чувствам не прикажешь. Куда уж приказывать, когда хозяина нет, человека нет. Одни чувства есть. Они сожрали его сознание, он не способен контролировать свои действия.