Горислава<br />Повести

Несколько лет Савва был в колхозе звеньевым. Его полеводческое звено славилось многопудовыми урожаями. Колхоз давно перешел на измерение зерна в центнерах, тоннах, Савва всегда отчитывался за хлеб попудно.

Отрубило время колхозу последний корень. Поля заросли репейником, сурепкой, чертополохом и березняком. Но по-прежнему в севную страду выходил Савва с новой саженью. Мелькали над дерниной ее тонкие березовые ноги. Почти каждую весну у старика появлялись провалы памяти. Бродил в рваных тапочках по бывшим полям бывший звеньевой. Помахивал саженью, бормотал путаницу цифр: семь, сорок девять, двести один, четыре. Нюша вышагивала рядом, перемогая боль в груди и в глазах от сухого безмолвного плача.

Изредка старичок-полевичок спрашивал не то у земли, не то у бредущей рядом жены:

— Звено на работу вышло?

— Все до одного, — подтверждала Нюша.

— Головня в пшенице есть?

— Нет. Чистый хлебушек уродился.

— Лобогрейки готовы?

— Да, звеньевой, готовы.

— Тогда пойду сосну часок… устал…

— Иди, родной, иди.

Нюша разворачивала старичка лицом к деревне. Брала из рук сажень, ложила наземь. Как малого ребенка вела Савву за руку. Он покорно шел за ней, полуоткрыв рот, расширив непонимающие глаза.

Возили Савву в Томск на обследование. Большой спец по психам сказал: помешательство тихое, безвредное и неизлечимое. На таблетках, на уколах проживет долго.

Уколов Савва смертельно не переносил. В горячке рукопашного боя свой же солдат-одновзводник крепко пырнул его штыком в ляжку. Вскоре случилась контузия. Пришел в сознание в полевом лазарете. Видит: надвигается санитарка со шприцем. Солдата затрясло, изо рта запузырилась пена.

Нюша пичкала старика пилюлями, снотворными лекарствами. Тихая, безвредная беда не отпускала. Несколько лет назад Савва стал охапками рвать и сушить багульник. Летом спал в кладовой на раскладушке. Низко над изголовьем висели багульниковые венички, усыпанные белыми пахучими цветами. Дурманящий запах пропитал кладовку, выбивался в сени, залетал в избу. От дарового болотного лекарства Савва ходил осоловелый. У Нюши от такого запаха раскалывалась голова. Все сносила ради болезного немтыря.

Изредка стариков навещал сын Эдик. Коллеги по лаборатории, где он работал, называли его Адиком. Называли шепотком, за глаза. В глаза просили деньжат до аванса, получки. В долг он охотно не давал, приговаривая многозначительно: берешь чужие, отдаешь свои.

Эдик — широколобый, жидковолосый увалень — получил в наследство от бати родимое пятно на шее, похожее на ползущего клопа.

Эдик третий год пыхтел над какой-то ничего не значащей для науки диссертацией. Название она имела наимудрейшее и наитруднейшее: от одного прочтения мог помутиться рассудок.

— Опыты требуют денег, — говорил высокообразованный сын, выгребая почти все стариковские сбережения.

— Учись, Эдик, учись, — поощряла мать. — Я-то, дура, думала: после университета ты будешь сплошной профессор.

— Буду, мать, буду. Дай срок. Лишь бы мое открытие никто не заарканил. Воровство в науке. Чистый разбой. Мысли в сейфе храню. — Эдик постучал себя по каменному, полированному лбу. — Боюсь, во сне проболтаюсь, посему с женой в разных комнатах спим. Говорят: муж и жена — одна сатана. Дудки! Две сатаны. Вон у Хомякова баба своему полюбовнику мужнин секрет выдала. Тот уже докторскую шпарит.

— Кого ошпарил? — не поняла мать.

— Шпарит, говорю, диссертацию… докторскую пишет. А жучок в науке, ох, жучок колорадский! В науке, мать, шулерства хватает.

— Ешь, сынок, ешь. Бледен шибко, будто олифой смазан.

— Наука мозги сушит. Такого суховейчику подпускает — извилины коробит.

— Ты, Эдька, в детстве прокудливый был. Грешники мы с отцом, думали: в тюрягу загремишь. А ты, эвон, в профессора метишь.

— Мечу, мать, мечу. По головам чужим, но взойду на кафедру, как на трон.

— Зачем по головам? И у других, поди, мозги иссушены в труху. Хрупнут под ногой — беды не оберешься.

— Пусть! В науке на широкой столбовой дороге тоже многих столбняк хватает. Карабкаться надо, ползти до сияющих вершин.

Карабкался, полз. Наука сбросила его даже с малой вершины вместе с пустопорожней диссертацией. Злые коллеги бросали вослед: помереть тебе, Адик, лаборантом!

В очередной наезд сын напустился на отца:

— Зачем меня после контузии заделал? Неясную голову дал? Кто просил?

— В честь… победного… дня.

— По-о-обедного, — проворчал сын.

— Паши землю, не лезь в профессора.

— Мое дело.

— Мы с матерью столько денег на тебя ухлопали: двадцать машинок «Зингера» можно купить. А ты какую машину изобрел?

— Темнота ты, батя! — отмахивался сын, набивая трубку душистым табаком «Золотое руно». Красивая трубка с вырезанной из вереска головой Мефистофеля осталась со времен мученичества в науке. Лакированный кривой чубук скользил под пальцами, приятно их холодил. Бороденка у Мефистофеля клинышком. Сам он по-чертячьи словно насмехался над незадачливым профессором.

— Не серди отца, — шепнула Нюша.

— Ладно. Все равно ничего не понимает.

Через год Эдик укатил на стройку зашибать деньгу. Но сильно зашибив сорвавшимся кирпичом шейные позвонки, бросил шабашество. Вернулся в город в свою лабораторию. С женой он уже не спал ни по разным комнатам, ни вместе. Квартира была ее, она вытурила загульного ученого мужа, оставив жилую площадь себе и семилетней дочке.

Вослед продолжал лететь более громкий, чем прежде, шепот: быть тебе, Эдик, вечным лаборантом! И глядел укоризненно вересковый ехидный Мефистофель.

— Нет, я не сойду раньше времени с беговой дорожки жизни! — громко внушал насмешникам лаборант, не взошедший на кафедру-трон. Вы еще узнаете меня!

В его лаборатории под конец рабочего дня разорвался громоздкий стеклянный сосуд. Летели, рассыпались вдребезги колбы, реторты, пробирки. Лаборантка-помощница зажала рассеченную осколком щеку. Эдик, одурев от бедствия, неудачного опыта, с диким лешачьим хохотом опустился на бетонный пол. Он ползал на карачках, щерил зубы и рычал на разливающейся по полу щелочной раствор.

С наукой было покончено разом. Эдуард уехал в глубинный леспромхоз, устроился техноруком. С той поры не появлялся под родительским кровом.

— Сын наш где? — спрашивал жену больной Савва. — Профессором стал?

— О-о-о! Он теперь большой академик.

— Навестил бы когда.

— Некогда ему. Занятой человек.

— Озимые взошли?

— Шелком зеленым лежат.

— Пойду плуги проверю.

— Готовы, звеньевой, плуги, бороны, жатки.

— Нет, идти надо. Рабочие ждут.

Покорно брела Нюша за вечным полеводом, отводила его от ярного берега. Вкладывала в руки успокоительную березовую игрушку — сажень. И летело над мертвым полем: двадцать три, восемь, девяносто, одиннадцать…

С сеновала белая ночь просматривалась до глубины миров. Неужели за каждый миллиард прожитых мирами лет на небо восходило по звезде? Немыслимое летосчисление. Когда же забуксовало на большаке Вселенной наше земное колесо? По какой счастливой случайности оказалось в добрых соседях солнце? Представил на миг жуткую картину: его нет. Петухи протрубили подъем, но некого поднимать из-за хвойных вершин. Леденящий мрак успел расползтись по горам, болотам, долинам. Перемерзли до дна моря и реки. Навечно замолкли турбины гидростанций. Люди сожгли последнюю вагонетку угля. Последнюю бочку солярки. Теплилась и погасла огарком чья-то последняя жизнь на земле. Для Вселенной этот катаклизм ровным счетом ничего бы не значил. Мало ли она перетерла в метеоритную пыль планет-неудачниц?! Носятся по галактике их охвостья. Блуждают бесприютные кометы. Проносятся легкой дымкой разные туманности.

Но слава Солнцу! С неизменной точностью встает оно каждое утро, чтобы вскоре переродить его в день и к своему отбою явить земле вечер. Из всех случайностей в мироздании самой великолепной является соседство Солнца и Земли.