Горислава<br />Повести

— Вот жеребец! — выдохнула Горислава.

— Добрый скакун! — подтвердил Тереша и заголил листочек календаря, прихватив его вверху черной резинкой. — День почти прожили со старым числом. Непорядок.

Листки настенного численника Найденовы отрывали редко: всю начинку дней перегоняли снизу вверх. Кончался год, они снимали пузатую книжку, перелистывали вновь. Смотрели дни рождения великих людей. Читали разные советы. Сличали долготу дня. Долги, бесконечны были зимние ночи. Нарымские деньки скоротечно просвистывали с метелями, с ветрами, улетали непойманными. Тягучая темнота накрывала авдотьевский мирок. Морозы умерщвляли белую округу на много верст. С исчезновением последней полыньи на Васюгане кончалась зримая жизнь вихлястой реки.

Вертолетный гул накатился, камнепадно отгрохотал. Долго вибрировал в ушах назойливый, давящий шум.

— Давно к Авдотьевке нашей приглядывается сверху, — высказался Тереша. — Не облетает стороной — напрямки прется. Внук сказывал: мы на нефтях сидим. Может, приедет наш Васька скоро с дружками да и резанет деревню бульдозерами.

— Не посмеет. Мы тут живем.

— Прикажут — посмеет. Просеку за корчевками под ЛЭП прорубили. Буровую вышку где-нибудь поставят. Видал их — силища! Посмотришь на верхушку — шапка на затылок катится. Земля — не доска, центровкой не возьмешь. На два-три километра буром колят.

— Сегодня не первое апреля, чё сказку рассказываешь? Три километра. До Черничного болота столько. Неужто такой путь под землю стоймя опустить можно? Васька приедет — врет-врет и ты ему подвираешь… три километра…

— Верно, — поддерживаю хозяина. — Есть скважины значительно глубже.

— Чё туда нефть залезла? Лежала бы подо мхом, подходи, черпай ведром. Мороку только людям создала… Пойдем, Анисимыч, к Нюше. Захватим ее да на могилки… переселенцев попроведать надо. Тереша, пойдешь с нами?

— Ступайте без меня. Сетенку довяжу.

Мы вышли на крыльцо. Полуденный жар схлынул. С болотной стороны тянуло легкой прохладой. У первой крылечной ступеньки на тротуаре свернутым черным кнутиком лежала гадюка. Приживалка даже не пожелала уступить нам дорогу.

— Грейся-грейся, — поощрила змеиное нахальство Горислава. — Кот оленивел, мышей не ловит. Она мышкует. Славная ползушка.

Неужели гадюка не пряталась от вертолетного гула, принимая его за гром?

Подходя к избе Нюши-хромоножки, услышали ее раскатистый смех. Наше появление она встретила звонкой частушкой:

— Говорила голоску: раздайся, голос, по леску. Чтобы милого, красивого ударило в тоску.

Расставила широко руки, загребая разом бабушку Гориславу, меня.

— Три березки — не лесок, мой миленок невысок. Ладный и подбористый, веселый, разговористый… Молодцы, что явились — не запылились. Старик, усаживай гостей. Думала: вы отдыхаете, приковыляла бы за вами. Старик, мечи хрусталь на стол.

Молчаливый, насупленный муженек Нюши поставил рядышком хрусталь — два граненых стакана сомнительной чистоты. Сгорбленный, небритый старичок, словно почиканный молью, постоянно озирался, пощипывал куценькую бородку. Одергивая фланелевую, навыпуск, рубаху, запускал пятерню под мышку и усердно чесался.

— Чего чешесся? Начерпай из фляги.

— Там… гуща… осталась… — виноватым, блеющим голоском сообщил муж.

— Ну и к чертям! Горислава, дай мне тряпку завернуть мою домашнюю тяпку. Я полью святой водой, может, станет молодой. В наказание, что ли, такой рохля достался?

Рохля, насупившись, молчал и тянул подол рубахи вниз — разглаживал матерчатые бугры.

Заступилась Горислава.

— Нюша, не шумкуй на Савву. Послушный, исполнительный, добрый.

— Немтырь! В день по полтора слова клещами тащу… а так хороший старик… чего грешить. Трава подрастет, выйдем с ним корове паек готовить… Савва, изыщи!

Старичок сощурился, собрал гармошкой складки на лбу. Нехотя расклеил губы:

— На дне… гуща…

Нюша ожгла рохлю острым взглядом. Подошла ко мне, схватила за руку, пытаясь закружить по горнице.

— Не горюй, подружка Феня, нынче новые права. Если парни не подходят — ты тяни за рукава… Перестану я любить своего касатика. Завтра смоюсь на Луну, завлеку лунатика… Славушка, почему солдата ветеранного оставила?

— Сеть вяжет.

— Зимы мало?

— Тереше без иглицы, что курящему без курева. Говорит: нервы успокаиваются. Собирайся, на могилки пойдем. Забыла?

— Ой, и верно. Гуща, убери со стола да мух поколоти.

Из деревни к запольному кладбищу текла узкая тропинка. За долгие годы много смертей проструилось по ней. Обрывались для кого-то петушиные поклики, застолья, полевая и луговая страда, рев скотины в хлевах. Из шумной деревенской круговерти тропинка вела к могилам, к немоте крестов, оградок, шатких столиков, увядших венков. Из надземного сосуда с названием жизнь все переливалось в земной сосуд с названием смерть. Горьким осадком выпадало на дно вечного сосуда оборвавшееся время.

Мавра-отшельница не давала затравенеть кладбищенской тропе. Часто навещала переселенцев, подновляла деревянные и металлические оградки. Подметала листву и хвою. Рыхлила лопатой, грабельками землю на могильных холмиках. Пересаживала на них лесные и полевые цветы.

Много видел разных погостов городских и сельских. С дорогими надгробиями, гранитными и мраморными памятниками, с витиеватыми оградками, сделанными из прочной арматурной стали. Ни одно кладбище не могло сравниться с авдотьевским. Оно представляло собой большую клумбу, любовно ухоженную, оберегаемую добрым, заботливым человеком. Погибающая деревня и воскресший голубо-зеленый городок за пустующим, заросшим будыльем и березняком полем, были разительным контрастом. Понятно стало желание Гориславы почаще навещать переселенцев.

Знавал одну московскую семейку, которая усердно, многие годы столбила местечко на Ваганьковском кладбище, да еще по соседству с известной личностью. Не только, оказывается, важно при жизни, кто твой сосед по лестничной клетке. Вот ведь какое дело. Надо и по гробу настоящего соседа подобрать. А то пролежишь всю смерть рядом с каким-нибудь прохиндеем. Хорошего мало.

Холмистый участок земли на ветродуйном берегу Васюгана жители деревни приглядели давно. Умели ранешние поселенцы выбирать места для деревень, церквей, ветряных мельниц и кладбищ. Надеялись на верные, неподводящие глаза. Смотрел на кладбищенский городок, ловил себя на мысли: хорошо бы после отведенных судьбой лет лечь вот в этот песчаный ярок, под зеленые купола берез, сосен и лиственниц. Их будут постоянно обновлять, подкрашивать весны. Природа позаботится об этом со всем врожденным усердием, со всей безотказной исполнительностью.

— Вот тут наш любимый председатель лежит — Колотовкин. — Горислава низко поклонилась могилке в обильных цветах. — Царство тебе небесное, Павел Евграфович. Радел ты о колхозниках, как о детках своих.

— Верный был мужик, — подтвердила Нюша, ухватившись за крашеные прутья оградки.

— …Пахать, хлебушко жать, сено косить — наравне со всеми. Все меня Песней звал. Сам певать любил. По Терешеньке сердце ныло, так я через песню-отдушину тоску выпускала.

— Замуж выскочила — распелась, — напомнила Нюша и улыбисто, хитро погрозила старушке пальцем. — А то, дурочка, топиться удумала. Теребили бы тебя до сих пор речные ерши да окуни. Вот тут лежать будешь. По-людски, по чести. Верно?

— Тут хорошо, — подтвердила Горислава. — На смерть запрета нет… ляжем… стоймя не закопают.

— Если просеку через нас проведут? У нынешних тайгопутов правила строгие: отшнуруют на карте дорогу и прямиком прутся. Воткнут на кладбище опору высоковольтную: нас лихоманка в землице от тока заколотит. Не живые, а ногами дрыгать станем.

— Свят-свят. Чё болтаешь?

— То и говорю: грилянда с опоры сорвется да гробы сотрясет. Подбросит нас в домовине — лицом от вселенной отвернемся. Могут бур через нас пропустить. Вышке прикажут: стой здесь, она и расставит копыта на наших могилках. Так лягнет — черепа расколятся. Запросто.

— Ну тебя… выдумщица.