Горислава<br />Повести

— Егоры… а, Егоры…

Не обернулся. Нарочно стал загребать полуботинками уличную пыль: пускал дымовую завесу.

— Погоди… сказать надо…

Парень разухабисто свистнул. Кивнул луне и запел:

— Й-е-хал я из Берлина, й-е-хал мимо Орла, та-ам, где ррусская сла-ва все тро-опинки прр-ошла…

Пропел куплет, бросил песню. Шел, бормотал вслух:

— Знал, что ваши выкрутасы скоро кончатся… Фу ты, ну ты, ножки гнуты… дезертирки, перебежчицы… гитары захотели… невидаль бородатую глядеть… сейчас пуп надорву от смеха…

— Егоры, а Егоры, — доносилось как со дна глубокого колодца.

— Заладила, курица, раскудахталась…

К концу августа экспедиционный десант внезапно исчез. Приехали вечером из заречья колхозники после сенного страдования, не увидели возле старых осокорей многоместных палаток. Кругом валялись пустые бутылки, консервные банки, сигаретные пачки, кучи всякого хлама. Собаки обнюхивали тряпки, каждый клочок бумаги. Подбирали колбасные шкурки, хлебные куски. Нюшина дворняга отыскала обертку из-под масла и за два жевка сожрала тонкую, хрустящую бумагу.

Над потухшим костром на березовой поперечине, где висел ведерный котел, болталась грязная, пропитанная потом и комариной мазью энцефалитка.

Куда исчез табор бородатых маршрутников, никто не знал.

Гармонист Егорушка с той поры не выходил на васюганский берег с верной мехастой музыкой. В глубине души паренек чувствовал себя посрамленным. Налетела экспедиционная орда, так девки разом в полон ей пошли. «Теперь вы у меня повечеруете, — рассуждал киномеханик, — умолять будете — не пойду… А Дуська-шалава, заладила свое: Егорк, Егорк… Допрыгалась. Брюхо стала засупонивать. Слушки по деревне не ходят — лётом летают… нну, бабы!».

…И это все в прошлом… промелькнуло тихой грезой жизни. Отплакалась, отсмеялась деревня. Кого-то снесла на кладбище. Иных стыд заставил покинуть Авдотьевку. Другие уехали в город грызть гранит наук, крошить об него зубы. А годы тем временем крошили деревню.

Придя с кладбища, направился к бывшей механической мастерской. Затравенелая дорожка неторопко ползла мимо полуразрушенной кузницы: время не вытравило из нее запахи окалины и каменного угля, сожженного в горне. Возле черной развалюхи из травы торчали зубья бороны, валялись обручи, тележные колеса, обрубки металла, проволока. Сохранился станок для ковки лошадей. Поднял помятую дегтярницу, она хранила терпкий смолевой дух.

Около механической мастерской ржавой сопкой покоился металлолом. Коленчатые валы, шестерни, обрывки тракторных гусениц, рессоры, топливные насосы, кузова машин. И на это кладбище каким-то чудом забрел иван-чай, пророс возле опрокинутой тракторной кабины. Сквозь стружку от токарных станков пробивалась густая крапива, пустив в землю поистине металлические корни.

Заглянул в нутро мастерской. Удивился, увидев пригорбленного Савву, неторопливо ступающего по расколотому во многих местах бетонированному полу. Под ногами шатались куски бетона. Старичок ходил по мастерской, заглядывал в углы, швырял гайками в пробегающих крыс. В белых кальсонах, в белой нательной рубахе Савва походил на привидение. Тесемки кальсон болтались по полу, цеплялись за разный металлический хлам, рассыпанный по мастерской. На стены толстым слоем налипла черная, махристая пыль. Валялся большой клочок пакли, в ней что-то выискивали прыгающие воробьи.

Савва оглянулся в мою сторону. Постоял несколько секунд, махнул ладонью возле глаз, словно открестился от призрака. Лицо его было непроницаемым, взгляд отрешенным. Не приходилось видеть больных лунатизмом, но мне думалось: именно так они выглядят наедине с безмолвием ночи и луны.

Старичок нагибался, гремел металлом. Что-то искал.

Я вернулся к реке с тяжелым раздумьем о бренности всего сущего. Солнце, похожее на торец раскаленной болванки, прожигало черту горизонта. Скрылось наполовину, словно заклепало небо и сопредельную с ним невидимую затаежную границу.

Стрижи занимались вечерним облетом своих владений. Кормились комарами, мошкой, хватали зазевавшихся стрекоз. Надо мной гнус навис серой гудящей массой. Он не отваживался садиться на лицо, шею, руки, смазанные дегтем вперемешку с рыбьим жиром.

Вода давно подмыла сваи заброшенного бревенчатого склада: его сильно накренило к реке. Несколько новых многоводных весен, наверно, поставят крест на его существовании. Пригляделся к тонкомерным бревнам склада, увидел кишащее комарье. Оно сидело, ползало, взлетало, опускалось, топтало тонкими гнутыми ножками свою братию. Стрижи с разлету пикировали к выгорбленной стене. Слегка касаясь ее крыльями, сшибали, поднимали в воздух комаров. Развернувшись, предприимчивые береговушки ловили на лету живой корм. Стоял, восторгался хитростью стрижей. Годы давно покусились на детство, но при виде юрких маленьких птах я снова там: в стране цыпок, рогаток и облупленных носов.

Время не властно. Стоит призвать на помощь живучую память, и она золотым ключиком откроет любую дверцу в тот далекий, убаюканный годами, занятный мир детства.

Крадучись, пустыми огородами пробирался Савва, неся что-то тяжелое на плече. Он отпихивал ногами стойкую лебеду, топтал конопляники. Что мог он выбрать на свалке металла? Рессорину? Трак от гусеницы?

Согбенное привидение направилось к бывшей колхозной конторе. Несколько раз я проходил мимо нее. Видел кривую избу с гнилыми венцами, щиты с облупившейся зеленой краской. На них записывались мелом надои, укосы, пахота, корма. На лобовой части конторы прибита доска-лозунг. Слова давно размыты дождями. Остался ополовиненный восклицательный знак. Доску-лозунг изредка снимали. Евлампий, брат Гориславы, фуганком стирал старый призыв. Клубистка Мила малевала новые слова. Каждая буква была величиной с грабельный зуб.

На длинном шесте возле конторы поднимался красный флаг в чью-то трудовую честь. Шест остался. С него свешивался прелый шнур, болтался на ветру длинной лапшиной.

Пожелав Гориславе и Тереше спокойной ночи, забрался на сеновал, нырнул в полог. Днем перехлопал проникших в него комаров, но сейчас они снова погуживали по углам. Наверно, пролазили в нитяную марлевую проредь.

Моему сеновалу не хватало главного: коров в стайке. Сейчас бы Красотка и Веснянка похрустывали сеном, переступали копытами, кашляли и тихонько мычали, не тревожа ночь и спящих хозяев.

Разделся по пояс, подставив себя комарам. Телом улавливал их прикосновение. Начнут ползать, руки-хлопушки тут как тут. Нудная охота. За полчаса уничтожил почти всех.

Крыша сеновала щелястая. Над пологом натянул шалашиком большую полиэтиленовую пленку. Обезопасил на случай дождя. Горислава и Мавра предсказывали скорую непогодицу.

Интересно, спит ли сейчас гадюка под крыльцом или мышкует вместо ленивого чернущего кота?

То, что видели за день глаза, сейчас прихлынуло к ним вновь. Вставали кресты, речная излука, бревенчатое старье изб, бузинник с шапками рубиновых ягод. Плясали перед глазами прясла, тропки, ящерка, горушка ржавого хламья, доска-лозунг и Савва — таинственный и диковатый. Нюша говорила: на старика иногда находит. Оконтуженный на войне, он месяцами мог иметь здравый ум, но наступали, по словам Нюши, прогибы памяти. Тогда нес словесную несуразицу, совершал странные поступки. Раскачивал несуществующий колокол, дергая за бельевую веревку. Закапывал в палисаднике бочоночки лото и ждал, что скоро здесь вымахают огромные дубы. Перекапывая землю, жена находила желуди, промывала в воде. Савва забывал о своих посадках. Сидя на крылечке, старательно натачивал топоры, долота, стамески, ножи для рубанков. Все, предназначенное туда, хранил в объемистом берестяном кузове. Литовку в кладовой. Наточенная бруском до бритвенной остроты, смазанная толстым слоем солидола, висела она над ларем, устрашая хозяйку бездействием и долгим молчанием.

Нюша перестала разубеждать старика, что там место не для трудов праведных — там место для великого бесконечного покоя.

Во время прогибов памяти Савва не брился, отказывался от еды. Мог заблудиться на родной улице, войти не в ту калитку, сесть за чужой стол. Несколько раз подхватывал тяжелый кузов с инструментом, брел кладбищенской тропой. Жена ковыляла за ним. Было бесполезно удерживать старика в избе: мог сорваться на буйство. Поэтому Нюша беспрепятственно отпускала старика-молчуна бродяжить по деревне.