Горислава<br />Повести

Авдотьевские петухи стали позорно просыпать зарю. Птицы давно славили ясное утро — звенели, свиркали, щебетали. Запоздало раздались хрипловатые петушиные вскрики. Они делали деревне привычную побудку, призывали к обыденному земному труду. Но не слышалось хлопанья калиток, позвякиванья колодезных цепей, порыкиванья тракторов. Не вставала для трудов праведных умерщвленная деревня.

И в это утро петухи забыли о своем назначении дозорить приход света, откликнулись с большим опозданием.

В полог налезли комары. Слышался голодный гундеж. Вылез из-под одеяла, оделся, поднырнул под боковину полога. Чтобы не стукнуться головой о стропила, пригнулся и подошел к проему сеновала. Плотный голубоватый туман почти полностью скрыл унылую Авдотьевку, только торчали скворечники и никому не нужные теперь шестины для телеантенн. Деревушка покоилась на дне тумана, как на дне времени. Ни полей, ни поскотины, ни крыш. Подворье бабушки Гориславы стояло на береговом возвышении. Туман скатился отсюда, потопив заброшенные избы, огороды, бани и хлевушки.

Птицы пели нестройно. Иногда их веселый разнобой обрывался совсем. В такой момент абсолютной приречной тишины неожиданно ворвался всполошный звук. Из глубины тумана невесть с какой стороны взметнулось тревожное: «Бумм-бомм, бумм-бомм!». Набатный гул, приглушенный голубовато-белым покрывалом, разбросанный эхом по всей округе, невольно заставил меня искать глазами место пожара. Но нигде не было видно огня. Туман сможет замаскировать дым, но пламя нет. И вдруг мелькнула мысль: Савва… железяка на его плече.

Поспешно спустился с лестницы, вышел за калитку. По тротуару в сторону бывшей конторы торопливо шла Нюша, высоко вскидывая хромую ногу.

— Мой-то старый черт, — проворчала Нюша, — встал чуть свет, вышел в подштанниках. Думала, по нужде, а он чё удумал. Весь белый свет всполошил.

«Бумм-бомм, бумм-бомм!..».

— …Вчера под вечер память у него отшибать стало. Ходит, натыкается на косяки, табуретки. Ковш на голову надел. Дала таблеток. Разжевал и выплюнул… Ох, горюшко мне с ним.

«Бомм-бомм-бомм», — посыпались частые мелодичные звуки.

— …Вечером меня Савва спрашивает: почему народ на работу не выходит? Вру ему: праздник, говорю, четыре дня гульбы. И ты, звеньевой, не волнуйся… Он любит, когда я его звеньевым зову… плечи расправляет. Ну кто знал, что его фрицы поганые так попортят. Трудился в колхозе, и контузия редко наседала. В безработье пошло и пошло.

«Бомм-бомм-бомм…».

— …Это ведь он не на пожар звонит — артель на работу созывает. Я его знаю. На войну да на труд клич дает… Гитлером порченный мужик… иная баба бросила бы, да как его, горемычного, оставишь? Жаль-жалкая берет и злость. Терплю.

«Бомм-бомм-бомм», — все отчетливее и громче несся бесполезный клич на труд.

Мы подошли к мертвой колхозной конторе. Увидели в поределом тумане раскосмаченного Савву с гвоздодером в руках. Он стоял, широко расставив ноги, и рьяно колотил в подвешенный обрезок тавровой балки. К спине прилипла потная нательная рубаха. Кальсоны до колен были вымочены росой. Видно, до прихода сюда бродил по травным полям. Гвоздодер сильно охаживал стальное било. Оно гудело, раскачивалось, сотрясая кривой козырек над разломанным крыльцом конторы. Увидев нас, старик широко открыл в удивлении глаза и рот, обрадованно возвестил:

— Ааа, сходится народ, сходится!

Так вот зачем бродил вчера Савва по ремонтной мастерской. Ему нужна была звонкая сталь для утреннего зова к труду. Он отыскал доброе било. В нем оказалась даже вырезанная автогеном дырка. Подвешенный на капроновой веревке, напитанный звоном стальной обрезок балки разносил свое «бомм-бомм-бомм» далеко и вольно.

Из тумана выбрела Мавра-отшельница, сопровождаемая остромордой собачкой. Стала неподалеку, перекрестилась двуперстно сама, бросила на нас разгонистый староверческий крест.

— Ааа, сходится народ, сходится! — утробным диковатым голосом сообщал земле и небу невменяемый старик, продолжая колотить гвоздодером в ходящее маятником било.

Нюша тихонько опустила руку на плечи звонаря.

— Звеньевой, сегодня праздник. Кончай звонить.

— Хлеб в суслонах преет…

— Вывезли хлеб. Просушили. Обмолотили.

— Разве?

— Позавчера закончили. Твое звено наградят. Усыпляющим обманом слов Нюша заставила старичка опустить кривую выдергу. Плачевно догуживало нетерзаемое больше било. Выдерга была из инструмента, приготовленного Саввой туда. Он не выпускал ее из руки.

— Пойдем, мой хороший, пойдем до избы.

— Двадцать четыре. Пять. Сорок один, — бубнил порченный фрицем Савва, семеня по переулку за своей верной спутницей. Его босые грязные ноги глухо шлепали по мокрой от росы пыли. Мавра-отшельница так же внезапно скрылась в тумане со своей дворняжкой, как и появилась из пелены, словно была порождением этой плотной сырости, придавившей окоченелые дворы и прясла.

Встревоженные набатом петухи кричали часто и заполошно. Подошел к ярку, глянул вниз и не увидел Васюгана. В маскировочном одеянье тумана он крался меж берегов, выдавая себя открытыми чистинками воды. Со скорой кончиной деревни не оборвется великая жизнь реки. Текла мимо жизни, потечет мимо деревянного запустения. В мае вскроется. В ноябре скроется. У рек свое время, свои заглавные-периоды жизни: ледоход, половодье, шуга, ледостав. Зима от берега до берега покроет крепкую крышу без стропил. Весеннее тепло снесет ее напрочь, пустит насмарку долгий труд морозов. И год за годом будет испытывать река попеременно заточение и свободу. Переживать гнет льда и снега, волю-вольную долгожданных разливов, терпеливо снося земную привычную участь. От весны до зимы. От зимы до весны.

Солнце принялось расправляться с туманом по-свойски. Простреленный лучами, он клубился, редел, открывая береговое тальниковье, белые створные знаки и растянутую вдоль реки избитой подковой захиревшую деревушку.

В ушах продолжало гудеть било. Стоял перед глазами всклокоченный Савва с гвоздодером, колотил наотмашь в подвешенную сталь. Над головой почернелая доска-лозунг с обрубком восклицательного знака. Какой призыв венчал он? К чему призывал?

В глубокой задумчивости шагал по двору Гориславы. У крыльца едва не наступил на гадюку. Она вскинула головку, зашипела и юркнула в тротуарную щель.

Рассказал Гориславе и Тереше об утреннем набате: он разрушил их сон. Старушка всплеснула руками, хлопнула по бедрам:

— Вот горе Нюше, вот горе. Да и Савве тоже. Одно утешение: тихой, не буйничает. Раньше у конторы гремок висел. Кликал на сходки артельные, на лекции. По-мирному в гремок с паузами стучали. Если пожар или чья корова в болото забредет, в тину вляпается — колотили без передыху.

Тереша собрался идти на озеро проверять сети, поставленные на карасей. Я пошел с ним.

Заря играла на звонкой золотой арфе. Было истинным наслаждением видеть и слышать ее. Все горестное, ничтожное, суетное испепелялось вместе с исчезающим туманом. Солнце не хотело примирять прошлое с настоящим, отсекало его. Оно занималось созиданием нового дня. Веселыми волнами накатывался птичий гомон. Неуступчивые кукушки усердно перекуковывали одна другую. Справа от тропинки, возле густых кустов таволожника, взметнулись стройные молодые березки, раскачиваемые свежим утренним ветерком. Они словно собрались на девичник и не могли нашептаться между собой. Приозерная осока почтительно согнулась перед солнцем, посверкивая расплавленным серебром обильной росы. Исчезла из виду доживающая отведенный срок Авдотьевка. Перед взором открылся нерукотворный мир природы: осинники, стоящие под ветром точно в ознобе, заросли волчьей ягоды, старый, дуплистый, но не согбенный осокорь, сверкающее вдали карасевое озеро, впаянное в кочковатый, изумрудный луг. Все здесь лежало с древнейших времен: озеро, осошная равнина, тугой устойчивый кочкарник. Все принадлежало небу, земле и солнцу, было взращено их неусыпной опекой.

Зачавкала под резиновыми сапогами густая жижа. Захлюпала, запузырилась пахнущая сожженным порохом застойная вода. Отдельные клочья тумана, желая уцелеть, беспомощно цеплялись за приозерные кустарники. Ветер игриво отторгал легкую бель, выводил на расправу лучам. Не хотелось даже переговариваться с Терешей. За нас громко бормотали болотники, кощунственно разрушая тихое благолепие утра. Сторонкой пронеслись кряковые утки. Они летели зигзагами, видно, успели побывать в охотничьей переделке. Оберегаемые инстинктом, часто меняли траекторию полета. Поставит ли на вас ружейная мушка-точка свой последний роковой знак препинания?