Давид Гольдер

— Откуда ты родом?

— Из Кременца, мсье, с Украины.

— Знакомые места.

Когда-то Кременец был жалким местечком, где в грязи копошились черные свиньи и еврейские ребятишки.

«Живут небось, как жили…» — рассеянно подумал Гольдер.

— Значит, едешь?.. Навсегда?

— О да!

— Зачем? В этом был смысл во времена моей молодости!

— Ах, мсье! — произнес молодой еврей со своей неподражаемо забавной жалобной интонацией. — Разве для таких, как мы, что-нибудь меняется? Взять, к примеру, меня, мсье. Я — честный человек, но тому еще два дня сидел в тюрьме. За что? Мне приказали сопровождать с юга в Москву вагон «монпансье» — знаете, такие фруктовые леденцы. Дело было летом, жара стояла ужасная, и весь товар растаял. Когда поезд прибыл в Москву, конфеты вытекли через щели в ящиках. Чем я виноват? Но меня посадили — на полтора года. Теперь я свободен и еду в Европу.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, мсье.

— Вот как… — задумчиво произнес Гольдер. — Мне было столько же, когда я уехал.

— Вы из России?

— Да.

Молодой человек молча жадно курил. Красный огонек освещал его гибкие молодые руки.

— Первое плавание по морю… — повторил он. — И куда же ты собрался, дружок?

— Для начала в Париж. Мой кузен — он закройщик — устроился там еще до войны. Но как только скоплю немного денег, отправлюсь в Нью-Йорк! Нью-Йорк!.. — пылко повторил он. — О, там…

Гольдер не слушал, с затаенным болезненным удовольствием наблюдая за стоявшим перед ним мальчиком. Тот страстно жестикулировал, голос его срывался, он глотал слова, не в силах совладать с горячечной жаждой жизни… Когда-то Гольдер был таким же буйным, неудержимым молодым евреем… Теперь все ушло, как не бывало…

— Не боишься, что придется голодать? — неожиданно резко спросил он.

— Ай, да я привык…

— Конечно… Но там придется хуже, чем здесь…

— И что с того? Недолго можно и потерпеть…

Сухой смешок Гольдера прозвучал как удар хлыста:

— Ты так думаешь?.. Болван… Терпеть придется много долгих лет, пока будешь карабкаться наверх… Да и потом легче не станет…

Парень прошептал жарким, страстным шепотом:

— Потом я разбогатею…

— Потом ты сдохнешь, — буркнул Гольдер, — в одиночестве, как собака, так же, как жил…

Он замолчал и с глухим стоном запрокинул голову. Плечо снова прострелила острая боль, в груди возникло стеснение, сердце билось неровно и резко…

Юноша тихо спросил:

— Вам нехорошо?.. Это из-за качки…

— Нет, — слабым запинающимся голосом произнес Гольдер. — Нет… у меня больное сердце… а качка…

Ему было трудно дышать. Слова раздирали горло… да и какое этому юному дураку дело до прошлого — до его прошлого?.. Жизнь изменилась, стала легче… Да и ему плевать на мальчишку… Он пробормотал:

— Качка, малыш, и все прочие глупости не имеют значения, когда… когда крутишься, как я… Значит, хочешь разбогатеть?.. — Он понизил голос: — Посмотри на меня повнимательней. Думаешь, игра стоит свеч?

Он уронил голову на грудь. На мгновение ему показалось, что шум ветра и моря отдаляется, превращаясь в невнятный напевный гул… Внезапно до него донесся перепуганный крик юноши, звавшего на помощь. Гольдер встал, пошатнулся, взмахнул в пустоте вытянутыми руками и рухнул навзничь.

Он вынырнул из мрака забытья, как из глубины вод, и понял, что лежит на полке в своей каюте. Кто-то перенес его, сунул под голову свернутое пальто и расстегнул на груди рубашку. Гольдеру показалось, что рядом никого нет, и им овладел страх, но тут за его спиной раздался шепот:

— Мсье…

Гольдер сделал попытку пошевелиться, и юноша наклонился ближе:

— Боже, вам лучше, мсье?

Долгое, почти бесконечное мгновение Гольдер двигал губами, вспоминая, как произносятся человеческие слова. Наконец ему удалось выговорить:

— Зажги…

Когда вспыхнул свет, он тяжело вздохнул, дернулся, застонал, потянулся рукой к сердцу, но руки его не послушались. Он произнес несколько слов на незнакомом собеседнику языке и, как будто окончательно придя в себя, открыл глаза.

— Сходи за капитаном, — твердым голосом приказал он.

Юноша вышел, и Гольдер остался один. Когда волна с силой билась о борт корабля, он тихонько постанывал, но качка постепенно успокаивалась. Свет нового дня заглядывал в иллюминатор. Измученный Гольдер закрыл глаза.

Пьяный толстяк капитан спросил, изрыгнув ругательство:

— Он что, умер?

Гольдер медленно повернул к нему осунувшееся, мертвенно-бледное лицо с запавшим синюшным ртом и прошептал:

— Остановите… корабль…

Капитан не ответил, и старик повторил, повысив голос:

— Остановите. Вы что, не слышите?

Его глаза сверкали такой страстью, что капитан ответил ему, как обычному, живому и здоровому, пассажиру:

— Вы с ума сошли.

— Я дам денег… Тысячу ливров.

— Ну вот… — буркнул грек. — Начинается… Черт бы меня побрал… И зачем только я взял его на борт?..

— Земля… — пробормотал Гольдер. — Хотите, чтобы я сдох здесь в одиночестве, как собака? Мерзавцы…

Он произнес еще несколько слов, которые его собеседники разобрать не смогли.

— У вас есть судовой врач? — спросил юноша вслед уходящему капитану, но тот даже не потрудился ответить.

Паренек подошел к Гольдеру, прислушался к его учащенному дыханию.

— Потерпите, — мягко прошептал он, — мы скоро будем в Константинополе… Шторм стих… И мы плывем намного быстрее… Вы кого-нибудь знаете в Константинополе? У вас там родственники? Хоть кто-нибудь есть?

— Что? — пробормотал Гольдер. — Что?

В конце концов он как будто понял, о чем его спрашивают, но снова повторил: «Что?» — и затих.

— Константинополь… Это большой город… Там вас будут хорошо лечить… вы скоро поправитесь… Не бойтесь… — со страхом в голосе уговаривал юноша.

Внезапно он осознал, что старый Гольдер отходит. Первый глухой предсмертный хрип вырвался из его измученной груди.

Так продолжалось около часа. Молодой человек дрожал всем телом, но не уходил. Умирающий дышал тяжело и гулко, с необъяснимой силой, как будто в его теле уже поселилась иная жизнь.

«Еще немного… еще несколько минут… Потом все кончится… Я уйду… Боже, я даже имени его не знаю…»

Когда он укладывал старика на полку, у того из кармана выпал пухлый английский бумажник. Парень наклонился, поднял его, приоткрыл и с тяжелым вздохом, затаив дыхание, осторожно вложил его в огромную, тяжелую, ледяную, практически мертвую руку старика.

«Как знать? Он может на мгновение очнутся перед смертью… Вдруг он захочет оставить мне эти деньги… Как знать? Ведь это я притащил его сюда. Он совсем один».

Он приготовился ждать. День угасал, и море начало успокаиваться. Качка почти прекратилась, ветер стих. «Ночь будет прекрасная», — подумал спутник Гольдера.

Он протянул руку и пощупал вялое запястье старика. Пульс бился так слабо, что тиканье часов на кожаном ремешке почти заглушало его. Но Гольдер был еще жив. Тело умирает медленно. Старик открыл глаза. Заговорил. Но дышал тяжело, со странным, пугающим хрипом и хлюпаньем. Юноша прислушивался, придвинувшись совсем близко. Гольдер произнес несколько слов по-русски и вдруг перешел на идиш, давно забытый язык своего детства.

Он говорил быстро, как в бреду, странным, охрипло-булькающим голосом, то и дело умолкал и медленно подносил руку к горлу, словно пытался снять невидимый груз. Одна половина его лица застыла в неподвижности с приоткрытым остекленевшим глазом, но другая, живая, горела, как в лихорадке, пот ручьем стекал по щеке. Юноша хотел вытереть ему лицо, но Гольдер воспротивился.

— Оставь… — простонал он. — Не стоит… Слушай внимательно. В Париже ты отправишься к мэтру Сетону, на улицу Обер, дом двадцать восемь. Скажешь ему: Давид Гольдер умер. Повтори. Еще раз. Сетон. Мэтр Сетон, нотариус. Отдай ему все, что лежит в моем чемодане и бумажнике. Скажи, пусть позаботится о моей дочери… Потом ты отправишься к Тюбингену… Подожди.