Давид Гольдер

— «Компания „Тюбинген Петролеум“ имеет право строить здания, нефтеперерабатывающие заводы, нефтепроводы, необходимые ей для работы. Срок действия концессии — девяносто лет…»

Гольдер оттолкнул руку Валлейса, расстегнул рубашку и принялся растирать ногтями грудь, как будто хотел выпустить легкие на волю. Он давил с неистовым упорством, нажимая дрожащими пальцами на сердце, уподобясь страдающему животному, которое прижимается больным местом к земле. Пот заливал мертвенно-бледное лицо, стекая крупными, как слезы, каплями.

Голос Семена Алексеевича звучал все громче и торжественнее. Заканчивая, он даже привстал на стуле:

— Статья 74 и последняя: «По истечении срока действия данной концессии все вышеупомянутые строения и сооружения становятся неотчуждаемой собственностью Советского государства».

— Кончено, — со священным изумлением выдохнул Валлейс. Старый Гольдер медленно поднял голову и знаком велел подать ему ручку. Началась церемония подписания. Все десять участников переговоров были бледны, молчаливы и смертельно измотаны.

Гольдер поднялся и пошел к двери. Члены комиссии кланялись ему вслед, с трудом сдерживая бешенство. Улыбался только китаец. Гольдер кивнул, как автомат, и Валлейс подумал:

«Вот сейчас… Он упадет, просто не может не упасть… У него не осталось сил…»

Но Гольдер не упал. Он спустился по лестнице, вышел на улицу, и тут его настигла дурнота. Он остановился, прижался лбом к стене и стоял молча, дрожа всем телом.

Валлейс подозвал такси и помог старику сесть. На каждой выбоине он ронял голову на грудь, как тряпичная кукла, но постепенно свежий воздух взбодрил его. Он раздышался, дотронулся до лежавшего в нагрудном кармане бумажника.

— Дело сделано… наконец-то… Свиньи…

— Не могу поверить, что мы провели здесь четыре с половиной месяца! Когда мы уезжаем, мсье Гольдер? Дрянная страна! — с чувством воскликнул он.

— Согласен… Вы едете завтра.

— Но… А вы?

— Я отправлюсь в Тейск.

— О! — Валлейс был потрясен. Его раздирали сомнения, но он все-таки решился спросить: — Мсье Гольдер… Это действительно необходимо?

— Конечно. К чему этот вопрос?

Валлейс покраснел.

— Могу я поехать с вами? Не хотелось бы оставлять вас одного в этой дикой стране. Вы не совсем здоровы.

Гольдер в ответ пожал плечами.

— Вы должны уехать немедленно, Валлейс.

— Нельзя ли кого-нибудь вызвать мсье?.. Неразумно путешествовать без сопровождающих в вашем состоянии…

— Я привык, — сухо буркнул Гольдер.

— Номер семнадцать, первая комната слева, — крикнул снизу коридорный. Через мгновение свет погас. Гольдер продолжал подниматься по бесконечным ступенькам, спотыкаясь, как во сне.

Распухшая рука болела. Он поставил чемодан на пол, ощупью нашел перила, наклонился и позвал. Никто ему не ответил. Он выругался тихим задыхающимся голосом, одолел еще две ступеньки и снова остановился, прислонившись спиной и затылком к стене.

Чемодан не был тяжелым: в нем лежали туалетные принадлежности и немного белья на смену: в советской провинции всегда наступал момент, когда багаж приходилось нести самому: покинув Москву, Гольдер узнал это на собственной шкуре… Впрочем, даже эту поклажу он едва мог поднять, потому что устал, как собака.

Из Тейска он уехал накануне. Поездка оказалась такой утомительной, что он был почти готов остановиться на полпути и отдохнуть. Двадцать два часа в старой фордовской колымаге по чудовищным горным дорогам!.. Выбоины и ухабы сотрясали его старые кости. К вечеру у «форда» отказал клаксон, и водитель подобрал в деревне мальчишку, который, стоя на подножке и держась одной рукой за крышу, другой свистел в два пальца шесть часов кряду до самой полуночи. Гольдеру казалось, что он и теперь слышит этот свист. Он со страдальческим лицом зажал уши ладонями, вспомнив, как старый «форд» громыхал и лязгал всеми своими металлическими частями, как угрожающе дребезжали на каждом повороте стекла… Около часа они заметили первые мерцающие огоньки порта, откуда Гольдер должен был на следующий день отплыть в Европу.

Когда-то здесь была главная зерновая биржа. Гольдер приходил сюда, когда ему было двадцать. Отсюда он впервые вышел в море.

Теперь в порту стояли на якоре несколько греческих пароходов и советские грузовые суда. Город выглядел таким бедным и обезлюдевшим, что сердце сжималось от тоски. Темная грязная гостиница с изуродованными стрельбой стенами производила почти зловещее впечатление. Гольдер пожалел, что не послушался тех, кто советовал ему возвращаться через Москву. Единственными пассажирами, плававшими на греческих пароходах, были теперь «шурум-бурумщики» — торговцы из Леванта, путешествовавшие по морю с рулонами ковров и тюками старых меховых шкур. Ночь пройдет быстро. Гольдеру не терпелось покинуть Россию. Послезавтра он будет в Константинополе.

Он вошел в номер. Тяжело вздохнул, зажег свет и присел в углу на ближайший стул — жесткий, неудобный, с почерневшей деревянной спинкой.

Гольдер так устал, что, смежив на мгновение веки, потерял представление о времени, и ему показалось, что он проваливается в сон. Это продолжалось всего минуту. Потом он открыл глаза и рассеянно оглядел комнату. Напряжение было слабым, лампочка мигала, как свеча на ветру, освещая полустертых пухлых амурчиков: когда-то их пухлые ножки были румяными, цвета свежей крови, но теперь роспись покрывал толстый слой пыли. Просторный, с высоким потолком, номер был обставлен мебелью черного дерева с бархатной красной обивкой. В центре стоял стол со старинной керосиновой лампой: внутри стеклянного шара было столько дохлых мух, что он казался вымазанным густым черным вареньем.

Стены, как и повсюду в гостинице, были изрешечены пулями. Местами потрескавшаяся штукатурка осыпалась, как песок. Гольдер зачем-то сунул туда кулак, долго потирал руки, потом встал. Время перевалило за три часа.

Он прошелся по комнате, снова сел, наклонился, чтобы развязать туфли, и замер с рукой на весу. К чему раздеваться? Спать он все равно не сможет. Воды в номере не было. Гольдер повернул кран над раковиной. Ничего. Жара была удушающей, от пыли и пота одежда прилипала к телу. Стоило пошевелиться, и мокрая ткань леденила плечи, и Гольдер болезненно передергивался, как от приступа лихорадки.

«Великий Боже, — подумал он, — неужели я когда-нибудь покину эту страну?»

Ему казалось, что ночь никогда не кончится. Еще три часа. Корабль отплывет на рассвете. Наверняка с опозданием… В море ему станет легче, помогут ветер и свежий воздух. Он доберется до Константинополя. Поплывет по Средиземному морю. Вернется в Париж. Париж? Гольдер ощутил глухое удовлетворение, подумав обо всех этих мерзавцах с биржи. «Вы не знали?.. Старик Гольдер… Да-а… Кто бы мог подумать… Он выглядел конченым человеком…» Ему казалось, что он слышит их голоса. Негодяи… Интересно, сколько теперь стоят тейские акции? Он попытался подсчитать, но это оказалось непросто… Со дня отъезда Валлейса новостей из Европы он не получал. Ладно… Потом, позже… Он дышал тяжело, с надсадным свистом. Странно… Он не мог себе представить, какой будет его жизнь после этого плавания. Позже… Джойс… Он мучительно скривился. Джойс… Она будет все больше отдаляться от него, вспоминая о существовании старого отца, лишь проигравшись в казино. Хорошо, что он проинструктировал Сетона и Джойс не сможет тронуть основной капитал. «Пока я жив… — подумал Гольдер. Он был реалистом. — Джойс…»

— Я сделал все, что мог… — с печалью в голосе произнес он.

Он все-таки снял ботинки и вытянулся на кровати. С некоторых пор долго он лежать не мог — сразу начинал задыхаться. Иногда он забывался сном, но почти сразу просыпался со странными жалобными вскриками: они казались ему пугающими, непонятными, таящими смутную угрозу. Он так и не понял, что в такие ночи кричал и стонал, как ребенок, он сам.

Гольдер встал, с трудом дотащил кресло до окна и распахнул створки. Внизу лежал порт. Черная вода… Занимался день.