Убить двух птиц и отрубиться

И тут мои глаза закрыли две почти детские, но несомненно женские ладошки.

— Угадай, кто это, солнышко! — услышал я голос, перекрикивающий шум.

— Сильвия Плат?

— Еще раз, Уолтер!

— Мать Тереза?

— Еще раз, ублюдок!

— Ну, я попробую. Поскольку в этом зале собралось больше тысячи мужчин…

— Больше двух тысяч!

— …больше двух тысяч мужчин, а женщин я видел только двух — одна играла на арфе, а вторая тащила поднос — с икрой, кажется, — то остается предположить, что это великолепная, искрометная, неповторимая…

— Продолжай, продолжай, солнышко!

— …девушка, которую я люблю. Клайд!

Она развернула меня и оказалась в моих объятьях.

Клайд обхватила двумя руками мою голову и впилась в губы жарким поцелуем. В этот момент грянул оркестр.

— Потанцуем? — спросила она, прервав, наконец, поцелуй.

— Я никогда не учился танцевать босанову.

— Ну, ничего. Потанцуем попозже. Солнышко, ты только посмотри вокруг! Мы сделали это! Сделали то, что хотели!

Да, тут было на что посмотреть. Правда, приглядевшись, я подумал, что не все из того, что я вижу, получалось так, как мы хотели. Например, тут был беззубый человек, пытавшийся разгрызть омара. Были люди, свирепо поглощавшие икру, хватая ее полными горстями. Был еще один, вертлявый, как Румпельштильцхен из сказки братьев Гримм, который стриг ногти на ногах и кидал их в серебряную чашу для пунша. Еще двое дрались за баранью ногу. Еще один пристроился неподалеку от разогревающейся клезмер-группы^[3], чтобы пописать прямо на пол. У меня не было уверенности, что к началу коронации, которая должна их успокоить, они не разгромят все здание.

Клайд, само собой, ничего этого не замечала: она явно была в состоянии эйфории. Интересно, от чего она испытывала больше радости: от того, что голодные насытились, или от того, что Трампу придется раскошелиться? Скорее всего, и от того, и от другого поровну. А еды было действительно навалом, и притом роскошной еды.

— Ну скажи, разве это не прекрасно?! — восклицала Клайд. — Эти ребята, может быть, вообще ничего не ели целую неделю, а теперь у них на ужин икра, и трюфели, и омары, и ягнята!

— Да, только не уверен, что слово «ужин» тут к месту, — заметил я.

Но Клайд не слушала. Глаза ее сияли, с губ не сходила сногсшибательная улыбка. Никогда еще я не видел ее такой счастливой. Странные вещи делают ее счастливой, — подумал я, — и есть ли такому, как я, место среди этих вещей? Но, с другой стороны, стоит ли осуждать Клайд? Ну да, многие ее шуточки не на шутку нарушали закон, но разве она занималась этим не для того, чтобы помочь обездоленным, униженным, нищим, чтобы восстановить редчайшую вещь на земле — справедливость? Ту справедливость, которую Бог и закон раздают как попало, наугад, и иногда вовсе не тем, кому следует. Так могу ли я осуждать Клайд? Я, человек, который ее любит. Я, человек, который благодаря ей стал вегетарианцем и соучастником ее преступлений. Я, которому так нужна ее сила и который сомневается, что у нее есть эта сила. Я, которому так нужна она сама и который уже украл ее для своего романа.

Тут мои размышления были прерваны. Я получил здоровенный тычок в спину и, обернувшись, увидел Фокса Гарриса. Вид у него был лихой, беспечный и довольный, как у пьяного матроса в последний день на берегу перед выходом в море.

— Это только начало! — крикнул он, перекрывая шум. — Погоди, сейчас увидишь, что будет дальше!

Дальнейшее было легко предугадать, поскольку Фокс объявил, что притащил двадцать четыре ящика шампанского «Дом Периньон», перелил все это дело в желтые пластиковые канистры и расставил по периметру зала. Алкоголь в ночлежке был, само собой, запрещен. Фокс, однако, заявил, что сегодня особый вечер, запреты отменяются, и всего должно быть вдоволь.

Обстановка стала меняться у нас на глазах, причем в худшую сторону и с умопомрачительной скоростью. То здесь, то там вспыхивали потасовки. Столы очень скоро оказались перевернуты. Люди блевали, мочились, кашляли так, словно хотели вывернуться наизнанку — но при этом продолжали петь и плясать. А оркестранты продолжали играть, ничуть не хуже, чем их предшественники с «Титаника». Вряд ли я когда-нибудь забуду и эту сумасшедшую сцену, и реакцию на нее Клайд и Фокса. Сам я, подражая оркестру, старался сохранять присутствие духа.

— А вот теперь я хочу танцевать! — объявила Клайд.

— Ты что, с ума сошла? — вырвалось у меня.

Она мельком взглянула на меня, и я сразу пожалел о своих словах. Все-таки трудно стать другим человеком. С такими, как я, перемены происходят очень медленно.

— Надеюсь, что да! — ответила она.

Она взяла меня за руку, и мы закружились. Это было замечательно, но длилось совсем недолго. Сначала ее перехватил Фокс. Потом какой-то парень, похожий на Джека-Потрошителя. Потом она танцевала еще с полдюжиной мужиков, выглядевших как стопроцентные бомжи. Потом оркестр решил передохнуть, и за дело взялась клезмер-группа. Эта музыка была как раз для дервишей, и под нее праздник стал сползать в еще больший хаос и безумие — если только это было возможно.

К тому времени, когда Тедди, полностью подготовленный Фоксом к церемонии коронации, царственной походкой вошел в зал, обстановка была такая, словно тут только что пронесся вихрь Великой Французской революции.

Прежде чем кто-нибудь что-либо понял, Тедди величественным жестом приказал толпе расступиться, чтобы дать ему путь к подиуму, а клезмер-группе — заткнуться. Это само по себе было немалым подвигом: если вы когда-нибудь имели дело с клезмер-группами, то понимаете, о чем я говорю. Тедди был облачен в пурпурную мантию и выступал широким шагом. Когда он достиг подиума, Фокс догнал его и тут же возложил ему на голову сияющую золотую корону. Я поймал себя на мысли, что вся эта история почему-то напоминает мне историю Христа — только я не мог понять, почему. То ли дело было в поспешном увенчании, то ли в насыщении голодных толп. А может быть, просто в доброжелательности, с которой относился к своим бездомным братьям этот огромный бомж, именуемый Тедди.

— Посмотри, это же настоящий король! — в восторге кричала мне Клайд. — Фокс достал эту мантию из своего собственного чулана!

— Вот не знал, что у Фокса есть собственный чулан, — пробормотал я.

Клайд хотела сказать что-то еще, но в этот момент клезмер-группа, наконец, унялась, и мы услышали голос Тедди, разнесшийся по огромному залу.

— Верноподданные! — так он начал. — Со смирением всхожу я на этот престол. Всем известно, что раньше я был одним из вас. Но теперь я — ваш король, и посвящу свою жизнь тому, чтобы дать вам здоровье, образование и благосостояние!

Реакцию публики на это благородное заявление едва ли можно было назвать потрясением. Она была, скорее, сродни хлопку. Подданные Тедди мало напоминали племя воинов-масаев. После многочисленных походов к канистрам с шампанским они либо бормотали что-то нечленораздельное — видимо, пытались по привычке попрошайничать среди таких же, как они, попрошаек — либо просто молча сидели, уткнувшись лицами в гусиный паштет. Но это не могло охладить пыла Тедди.

— Вы спросите меня, — продолжал он, — кто ты, наш новый король Тедди? В чем твоя вера, за что ты борешься? Я отвечу вам, верноподданные, за что я борюсь. Я за фейерверки четвертого июля! Я за то, чтобы никто не лез без очереди за бесплатным супом! Я за право человека вытянуть ноги после того, как он целый день сидел на заднице! Я за борьбу с геморроем! Я за то, чтобы уступали место в метро тем, кто больше устал! Я за Бога, бобы, бухло, воспоминания, мечты и надежды! Я за руку дающего и за магазины из вторых рук! Я за счастье, сигареты и добрых самаритян! Я за добрых шлюх и добрых толстых полицейских! Я за объедки для бездомных собак и кошек! Я вообще за бездомных! Я за то, чтобы в парках были скамейки! Я за бабье лето! Я за искупление грехов и спасение страждущих душ! Я за право лучше видеть спектакль жизни! Я за все это, верноподданные, и еще много за что, но за что бы я ни боролся, я борюсь за достоинство человека!