Убить двух птиц и отрубиться

Нет, не нравятся мне мысли, что приходят в голову на заднем сидении лимузина. Хорошо все-таки, что я не так часто пользуюсь этим видом транспорта. Катится плавно, но на мозги как-то давит.

Было уже десять вечера, когда моя черная городская акула замерла у входа в огромное старинное здание, вид которого сразу вызвал у меня плохие предчувствия. Водитель вышел, открыл мне дверь и приложил руку к фуражке — уж слишком почтительно, как мне показалось. Может быть, он меня ненавидел?

— Я вам должен чаевые? — спросил я его.

— Нет, сэр, — ответил он. — Мистер Трамп арендовал этот лимузин на двое суток вперед, и чаевые включены в счет.

Мистер Трамп, твою мать, подумал я. Будет нам трамп-тарарамп. Интересно, как Клайд думает потом выкручиваться? У меня возникали большие сомнения по поводу ее благоразумия. В смелости ей, конечно, не откажешь, но все-таки такой противник ей не по зубам. Как только Трамп пронюхает, кто именно добрался до его кредиток, мы все трое понюхаем тюремную парашу. И не найдется ни одного лоха вроде Уолтера Сноу, чтобы вытащить нас из кутузки под залог.

Радостный Фокс встретил меня у входа, тепло обнял и сунул мне под нос «крышеломку». Фоксова радость всегда была очень заразительна, особенно когда он был действительно счастлив. Ему не пришлось выкручивать мне руку, чтобы я затянулся из его прибора.

— Это именно то, что тебе надо, чтобы встряхнуться, — сказал он. — Ты когда-нибудь был в большой нью-йоркской ночлежке?

— Боюсь, что нет.

— Ну, значит, ты, как все прочие в этом городе. Каждый день они проходят мимо ада и даже его не замечают. Но скоро ты станешь совсем другим. Всякий, сюда вошедший, выходит уже другим человеком. Кроме бездомных, конечно. Завтра вечером тут все будет совсем по-другому, ты это место просто не узнаешь. Но сегодня… В общем, входи. Добро пожаловать в Манеж!

Мы поднялись по ступенькам и вошли в огромный холл. Здание, как объяснил Фокс, было построено больше ста лет назад и до первой мировой войны служило для выездки лошадей кавалерийских полков. Задрав голову, я смотрел на потолок высотой, должно быть, метров в двенадцать. Такое просторное помещение редко увидишь в Нью-Йорке.

— Военные тут больше не командуют, — сказал Фокс, — но воинский дух еще остался. Дух — что надо. Вот, нюхай!

Он распахнул дверь, и мне в нос ударила мощная волна невыносимой вони. Так, должно быть, пахнет братская могила. Мы вошли в длинный зал, уставленный рядами трогательных стальных кроваток — вроде тех, что я видел в психбольнице. В ширину они казались гораздо уже нормального человеческого тела. Я подумал, что все это выглядит так, как будто в волшебной сказке что-то не заладилось, и всех гномов согнали сюда. Может быть, так оно и было на самом деле.

— В это время года, — объяснял Фокс, — когда холодно, койки не пустуют. В ночлежку набивается полторы-две тысячи человек, и еще копы приводят все время сверх нормы. Все они, разумеется, спят в одежде. То, что на них надето — это обычно и есть все их имущество. Как видишь, большинство уже спокойно спит в своих кроватках.

— Господи, — сказал я, — они похожи на ряды сказочных гномов.

— Очень точное сравнение, Уолтер. Ну что ж, поскольку ты писатель, от тебя и следует ожидать подобных удивительных образов.

Был ли это комплимент или же Фокс меня подкалывал, определить, как всегда, казалось невозможным, и я решил пропустить его замечание мимо ушей. Пусть это будет просто реплика одного человека в ответ на реплику другого. Понадобилось бы не меньше двух психиатров, чтобы решить, каким видом умственной гимнастики занимается Фокс. А, как я знал от Клайд, попытки разобраться в его мозгах предпринимало уже гораздо большее число психиатров.

— Заметь, — говорил он тем временем, — что почти все они, хотя и спят в одежде, сняли свои ботинки.

— Это трудно не заметить, — отвечал я.

— Ты знаешь, я видел кучу таких мест, но я никогда не мог привыкнуть к запаху. Неспособность замечать запах — это единственная черта, по которой можно отличить настоящего бомжа от таких представителей цыганской элиты, как я. Если ты еще замечаешь запах, то, значит, у тебя есть надежда выплыть. Перестал замечать — значит, ты уже полный безнадежник.

Безнадежник… Какое точное слово! — восхитился я. Разумеется, я его вставлю в роман — как и многие другие словечки Фокса. Писатели, как и актеры — это вампиры, они все время подпитываются от своих друзей, если только у них есть друзья. Для пишущего писателя любой человек — друг, знакомый, любовница, просто первый встречный — это жертва, которую надо изнасиловать и ограбить, отобрав у нее все, достойное внимания. В данном случае Фокс, сам того не зная, добавил отличное словечко в мой резервный фонд. Полный безнадежник… Это слово я припрячу.

— Да бери на здоровье, — сказал тут Фокс. — Я тебе дарю.

Мы прошли в молчании вдоль бесконечного ряда коек, покрытых человеческими отложениями, осколками разбитой американской мечты. Где-то в середине зала Фокс вдруг поднял руку, приказывая мне остановиться.

— Прислушайся, Уолтер, — прошептал он. — Слышишь этот звук?

Я прислушался и услышал поначалу обычный уличный шум, от которого в Нью-Йорке никуда не деться, шум, который слышен и в самом навороченном отеле, и в самой жалкой лачуге. К этому шуму привыкаешь. Тут, как с запахом в Манеже — если вы больше не слышите уличного шума, то значит вы настоящий ньюйоркец. Я напряг слух изо всех сил и вдруг разобрал еще один шум. Он был похож на звук приближающегося автомобиля, причем шел и из определенной точки, и со всех сторон одновременно. Иногда он звучал как диссонанс, а иногда был похож на довольно приятный гармонический аккорд. Наконец я понял, что я слышал. Это был печальнейший из звуков нашего мира — звук храпа тысячи бомжей.

— Самая настоящая человеческая симфония, правда, Уолтер? Храп, кашель, отрыжка, бормотание, призыв дорогих полузабытых имен, пердеж. Грустная симфония, Уолтер, и очень немногим доводилось ее слышать. Симфония покинутых.

Что бы я ни думал раньше о Фоксе Гаррисе, в этот момент что-то во мне дрогнуло и изменилось — уже навсегда. Как это часто бывает с людьми, одержимыми страстью к одной женщине, никто из нас не упомянул ее имени. Но я вдруг понял, что именно Клайд находила в Фоксе, и, надо сказать, что личные чувства не помешали мне это оценить. Я был тронут.

Фокс внезапно шагнул ко мне и, прежде чем я что-то сообразил, обнял словно мы были парой, кружащейся под слышную только нам божественную музыку в медленном танце. Возможно, это было следствием курения «малабимби». Возможно, так воздействовала мирная обстановка этого потустороннего места. Возможно, дело было в том, что передо мной находился человек, близкий женщине, о которой я только мечтал и свои мечты выплескивал на бумаге. В общем, не знаю, по какой причине, но только я не оттолкнул Фокса и несколько мгновений мы простояли, прижавшись друг к другу, посреди этого странного и убогого бального зала. Мой внутренний голос вдруг разделился на два. Первый говорил: не сопротивляйся, такты становишься ближе к Клайд. А второй нашептывал совсем другую истину: не отталкивай этого человека, он может изменить твое сердце. Я посмотрел на Фокса с таким чувством, будто заглядывал в глаза судьбы. Он спокойно, как ни в чем не бывало, взял меня за руку, и мы пошли с ним вдоль рядов кроваток, в которых храпели маленькие человечки.

— Смотри, — сказал Фокс, — видишь, что они сделали с обувью? Каждый ботинок придавлен ножкой кровати.

Да, действительно странно, что я не заметил этого раньше. Видимо, я вообще раньше многого не замечал. Но сегодня была странная ночь в странном мире, и я ясно видел людей, старавшихся сберечь свои жалкие потрепанные башмаки, в которых ни один человек в Нью-Йорке и мили не пройдет, — сохранить, чтобы их не уперли такие же, как они, полные безнадежники. Я чувствовал, что эта деталь говорит о человечестве ровно столько, сколько каждый из нас хотел бы о нем знать — не больше и не меньше.