Маковое Море

Утлое суденышко с неподвижным человеком можно было принять за подношение реке от набожного паломника, однако жертва успела разглядеть, что на нее готов обрушиться не заурядный корабль с квадратными парусами, а необычная двухмачтовая шхуна. Под утренним ветром раздувался и опадал лишь фор-брамсель, хлопки которого разбудили спящего. На реях мачты птицами унасестилось с полдюжины ласкаров, а на палубе размахивали руками боцман с помощниками, старавшиеся привлечь внимание человека в лодке. Казалось, они беззвучно разевают рты, ибо их крики тонули в шорохе волны под носом корабля, разрезавшего воду.

Шхуна была так близко, что Джоду видел зеленоватый отлив медной обшивки водореза и ракушки, облепившие мокрое, покрытое слизью дерево. Если удар придется в борт, смекнул он, лодка рассыплется, точно вязанка хвороста под топором, а его самого засосет под корабль. Длинное весло, служившее рулем, было под рукой, но времени для полноценного маневра уже не осталось; Джоду успел лишь чуть отвернуть, и шхуна ударила лодку не носом, а бортом. Ялик накренился, в тот же миг бурун из-под носа корабля накрыл его, точно приливная волна, и под грузом воды пеньковые стяжки лопнули. Джоду сумел ухватиться за бамбуковый ствол, который поплавком вытянул его на поверхность. Вынырнув среди обломков, он оказался возле кормы и тотчас почувствовал, как его мощно утягивает в кильватерный след.

— Эй! Держи! — раздался чей-то крик на английском.

На палубе шхуны кудрявый человек раскручивал линь с грузилом. В ту секунду, когда лодочные останки засосало под киль, Джоду исхитрился поймать змеей вылетевший трос.

Коловращение воды лишь помогло обмотаться веревкой, так что он самостоятельно вскарабкался по борту шхуны и, перевалившись через леер, рухнул на палубу.

Кашляя и отплевываясь, Джоду лежал на выскобленных досках, когда чей-то голос снова обратился к нему по-английски, и он увидел яркие глаза человека, бросившего ему линь. Присев на корточки, кудрявый что-то говорил; за его спиной маячили два саиба: один высокий и бородатый, другой толстопузый и в бакенбардах — он раздраженно пристукивал тростью. Джоду замер под их сверлящими взглядами и вдруг осознал, что он голый, если не считать тонкой хлопчатой повязки на бедрах. Подтянув колени к груди, он съежился и постарался не впускать в себя ничьи голоса, однако вскоре услышал, что кличут какого-то боцмана Али, и ощутил на своем загривке чью-то руку, заставившую его поднять голову и взглянуть на мрачную потрепанную физиономию с жидкими усиками.

— Тера нам киа? Как тебя зовут? — спросил серанг.

Джоду назвался и тотчас добавил, испугавшись, что имя звучит слишком по-детски:

— Это прозвище, а вообще-то я Азад Наскар.

— Зикри-малум даст тебе одежду, — на ломаном хиндустани сказал боцман. — Иди вниз и жди. Нечего путаться под ногами во время швартовки.

Под взглядами ласкаров Джоду поплелся за боцманом к люку в трюм.

— Полезай и сиди там, пока не кликнут, — сказал Али.

Еще на трапе Джоду учуял зловоние, и, по мере того как он спускался в темноту, сей отвратительный и тревожный, знакомый и неопределимый запах становился все крепче. Палубный люк был единственным источником света в неглубоком, пустом трюме, который занимал всю ширину судна, но казался тесным из-за низкого потолка и жердей, деливших его на отсеки вроде загонов для скота. Когда глаза привыкли к сумраку, Джоду опасливо шагнул в один такой загон и сразу ушиб ногу о тяжелую железную цепь. Присев на корточки, он нащупал еще несколько цепей, притороченных к шпангоуту; все они оканчивались железными манжетами с глазком для запора. Какой же груз крепили эти тяжеленные цепи? Скорее всего, они предназначались для какой-то живности, однако вонь, пропитавшую трюм, оставили не коровы, лошади или козы; пахло человеческим потом, мочой, дерьмом и блевотиной, причем запах так глубоко въелся в древесину, что казался неистребимым. Вглядевшись, Джоду понял, что цепи действительно предназначались для человеческих запястий и лодыжек. Он пошарил по полу и нащупал в нем гладкие впадины, какие могли оставить лишь человеческие тела за очень долгое время. Их близость друг к другу подсказывала, что пассажиров набивали, как сельдь в бочку. Что же это за судно, которое оборудовано для перевозки людей как скотины? И почему боцман отправил его сюда, где никто его не увидит? Вдруг вспомнились истории о дьявольских кораблях, которые нежданно-негаданно приставали к берегу и захватывали целые деревни, чтобы живьем съесть пленников. Точно сонм призраков, в голове роились дурные предчувствия; цепенея от страха, Джоду забился в угол.

Кошмар развеяли чьи-то шаги; Джоду уставился на трап, ожидая появления боцмана или кудрявого, что бросил линь. Однако в проеме возникла женская фигура в темном длинном платье и капоре, скрывавшем лицо. Мысль, что неизвестная госпожа увидит его почти голым, заставила метнуться в другой загон. Желая стать невидимкой, Джоду распластался по борту, но зацепил ногой цепь, гулко звякнувшую в пещере трюма. Он замер, услышав, что шаги направились в его сторону. А потом вдруг его окликнули по имени. Тихое эхо еще билось о стенки трюма, когда женщина, обогнув брус, подошла ближе.

— Джоду…

Она сняла капор, и Джоду увидел знакомое лицо.

— Это я, Путли. — Полетт улыбалась, глядя на его вытаращенные глаза и разинутый рот. — Ну скажи что-нибудь…

В своей каюте Захарий перетряхивал мешок с одеждой, подбирая что-нибудь для Джоду, и тут вдруг из кучи исподнего, рубашек и штанов выпала дудочка, которую он уже не чаял найти. Захарий чрезвычайно обрадовался нежданной находке и счел ее знаком добрых перемен. Забыв, для чего пришел в каюту, он стал наигрывать свою любимую матросскую припевку «Ну-ка разом навались».

Мелодия и необычный инструмент остановили руку Ноб Киссин-бабу, который уже собрался постучать в дверь каюты. Вслушавшись, он весь покрылся мурашками.

Со дня безвременной кончины его духовной наставницы душа Ноб Киссина ожидала исполнения пророчества: мать Тарамони, как называли ее ученики, посулила ему скорое пробуждение, велев неусыпно следить за знаками, которые могут появиться в самых неожиданных местах и самом невероятном виде. Ноб Киссин поклялся, что разум и чувства его будут всегда начеку, дабы не проморгать знамений, но сейчас не верил своим ушам. Неужто и впрямь он слышит свирель — инструмент бога Кришны? Немыслимо, но спору нет: незнакомая мелодия являла собой гурджари — наиболее предпочтительный para ^[32] для песнопений Темного Бога. Ноб Киссин так долго и страстно ждал знака, что теперь, когда мелодия смолкла, а ручка двери шевельнулась, он пал на колени и зажмурился, трепеща перед неминуемым откровением.

Захарий едва не споткнулся о коленопреклоненного челоdека, когда с рубахой и штанами под мышкой вышел из каюты.

— Эй! Какого черта вам здесь надо? — изумился он, разглядывая дородного мужика в дхоти, который раскорячился в коридоре, прикрыв руками глаза.

Пальцы приказчика медленно растопырились, точно листья растения недотроги, и он узрел возникшую перед ним фигуру. Вначале его пронзило острое разочарование: да, наставница говорила, что уведомить о пробуждении может самый невероятный посланник, но трудно поверить, будто Кришна, чье имя означает «темный» и чья смуглость прославлена в несметных песнях, стихах и прозвищах, выбрал столь бледноликого нарочного, в ком нет даже намека на хмурого Ганшиама, Бога Грозовой Тучи. Несмотря на огорчение, Ноб Киссин отметил в эмиссаре миловидность, подходящую для Соблазнителя Пастушек, и пронзительные черные глаза, которые вполне сходили за ночных птиц, что пьют из лунного омута девичьих губ, жаждущих любви. Желтоватая рубашка служила если не знаком, то подсказкой, ибо того же цвета были одежды Бога Радости, когда он резвился с изнывающими от желания девами Бриндавана. Разводы пота на ней были как на сорочке Беспечного Кришны, изнемогшего от безудержных прелюбодеяний. Так может, этот кремовый посланник именно то, о чем предупреждала мать Тарамони: Облик, который Божественный Проказник окутал обманчивой пеленой, дабы проверить крепость веры своего подданного? Но если так, значит, должен быть еще какой-то знак…