Маковое Море

— Он уже не впервой ко мне обратился, — поведал приказчик. — Вообще-то ходили многие, кто нуждался в деньгах. Отдавали на продажу украшения и всякие побрякушки. Ламбер-саиб почтил меня своим присутствием раза два-три, однако он не то что прочие — не вор, не игрок, не пьяница. Беда в том, что он был слишком добросердечен, все время кому-то оказывал милости, помогал деньгами. Конечно, многие злыдни этим пользовались…

Верно, большинство тех, кто получал от него помощь, жили в беспросветной нужде — бездомные и убогие, грузчики, искалеченные неподъемной поклажей, перевозчики, оставшиеся без лодок. Полетт никогда не корила отца и даже сейчас, оказавшись под опекой сердечных, но чужих людей, не могла упрекнуть его в безграничной душевности, которую больше всего в нем любила. Хотя, спору нет, судьба ее сложилась бы иначе, если б отец, как все другие, озаботился собственным благополучием.

— Ламбер-саиб обращался ко мне на бангла, а я всегда отвечал ему на добропорядочном английском, — сказал приказчик и, словно опровергая себя, перешел на бенгали. Странно, что со сменой языка его обрюзгшее лицо утратило озабоченность. — Шунун, знаете, я догадывался, что ваш отец отдаст деньги нищему или калеке. О-хо-хо, Ламбер-саиб, говорил я, уж сколько я повидал христиан, которые пытаются выкупить себе местечко в раю, но такого усердного еще не встречал. Он смеялся, точно ребенок, такой был смешливый! Но в тот раз ему было не до смеха; едва поздоровавшись, он спросил: «Сколько вы мне за это дадите, Ноб Киссин-бабу?» Я видел, как бережно он обращается с вещицей, и тотчас смекнул, что она ему невероятно дорога, но в том-то и беда нынешнего века: наши ценности другим безразличны. Не желая его огорчать, я спросил: «На что вы собираете деньги? Сколько вам нужно?» «Немного, — отвечает, — только чтоб хватило на проезд до Франции». «Отбываете?» — удивился я. «Нет, — говорит, — деньги для Полетт. На случай, если со мной что случится. Хочу знать, что она сможет вернуться домой. Без меня ей нет места в этом городе».

Приказчик сжал медальон в кулаке и глянул на часы.

— Как хорошо он знал наш язык, мисс Ламбер. Говорит — заслушаешься…

Казалось, сквозь напевную речь приказчика слышится голос отца, говорившего по-французски: «…моя дочь — дитя природы. Ведь я сам обучал ее в девственном покое Ботанического сада. Не зная иных учений, она поклоняется лишь одному богу — Природе; лес — ее Библия, земля — ее Откровение. Ей ведомы только Любовь, Равенство и Свобода. Я взрастил ее в наслаждении естественной вольности. Если она останется в колонии, а тем паче в этом городе, где скрыты европейский позор и алчность, ее ждет гибель: белые растерзают ее, точно стервятники и лисы, дерущиеся из-за падали. Непорочную девицу швырнут к менялам, выдающим себя за святых…»

«Молчи!» — Полетт зажала уши, чтобы не слышать отцовский голос. Как он был не прав! Как ошибался, стремясь воплотить в ней свои мечты и не понимая, что она самый обычный человек! Полетт досадовала на отца, но взор ее затуманился воспоминаниями о детстве, в котором бунгало Тантимы и Джоду было островком невинности в море порока. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение.

— И что вы ему ответили насчет денег за медальон?

Ноб Киссин усмехнулся и подергал себя за косицу.

— Тщательно прикинув, я понял, что проезд во Францию даже третьим классом обойдется дороже. Для этого потребовалось бы две-три такие вещицы. Денег за один медальон хватило бы только до Марич-дип.

— Где это?

Полетт нахмурилась, ибо никогда не слышала о месте под названием «Перечный остров».

— По-английски это остров Маврикий.

— Ах, Маврикий! Там родилась моя мама.

— Он так и сказал, — чуть улыбнулся приказчик. — Пусть, говорит, дочь отправится на Маврикий, для нее это как бы родина. Там она совладает с радостями и мукой жизни.

— И что потом? Вы дали ему деньги?

— Сказал, что через пару дней раздобуду нужную сумму. Но как ему было прийти? Недели не прошло, и он скончался. — Приказчик вздохнул. — Я сразу увидел, что он плох. Красные глаза и язык в белом налете говорили о заторе в кишечнике. Я рекомендовал ему воздержаться от мяса, дабы вегетарианской пищей облегчить стул. Видимо, он пренебрег моим советом, что привело к безвременной кончине. Намучился я, пока забрал назад вещицу. Ростовщик уже сдал ее в ломбард, и все такое. Но вот теперь она снова у меня.

Вдруг Полетт осенило: он же мог ничего не рассказывать, а прикарманить деньги — она бы знать не знала.

— Я искренне вам признательна, Ноб Киссин-бабу. Не знаю, как вас благодарить. — Полетт машинально протянула руку, от которой ее собеседник отпрянул, как от шипящей змеи.

Приказчик надменно вскинул голову и вновь перешел на бенгали:

— О чем вы, мисс Ламбер? Неужто думаете, я мог утаить чужую вещь? Возможно, вы считаете меня торгашом — а кто не торгует в наш жестокий век? — но известно ли вам, что одиннадцать поколений моих предков были священниками в прославленном храме Набадвипа? Одного моего прадеда причастил к любви Кришны сам Шри Чайтанья. ^[31] Лишь я не сумел последовать предначертанной судьбе, и в том моя беда… Даже ныне я повсюду ищу бога Кришну, но он, увы, не откликается…

Ноб Киссин собрался опустить медальон в раскрытую ладонь Полетт, но, помешкав, отвел руку.

— А как же проценты? Мои средства скудны, к тому же я имею высокую цель — коплю на постройку храма.

— Не волнуйтесь, деньги вы получите, — сказала Полетт. В глазах приказчика мелькнул огонек сомнения, словно он уже раскаивался в своем великодушии. — Пожалуйста, отдайте медальон — это единственный портрет моей матери.

Послышались шаги слуги, возвращавшегося от причала. Полетт занервничала — крайне важно, чтобы никто в доме не знал о ее уговоре с приказчиком. И дело не в обмане благодетеля, просто ни к чему давать пишу для очередных обвинений отца в безбожии и легкомыслии.

— Прошу вас, Ноб Киссин, умоляю… — по-английски прошептала Полетт.

Приказчик дернул себя за косицу, точно напоминая себе о своих добрых свойствах, и разжал кулак, выпустив медальон в подставленные ладони Полетт. Едва он отступил, как вошедший слуга доложил, что шлюпка готова.

— Идемте, Ноб Киссин-бабу, — с наигранной живостью сказала Полетт. — Я провожу вас на причал. Вот сюда, пожалуйста.

В коридоре приказчик вдруг остановился и указал на прямоугольную рамку окна, в которой возник корабль с клетчатым флагом фирмы «Бернэм» на грот-мачте.

— «Ибис»! — воскликнул он. — Ну слава богу! Хозяин прям извелся ожидаючи, всю плешь мне проел — где мой корабль? Вот уж теперь порадуется!

Полетт распахнула дверь и через сад побежала к реке. С палубы шхуны мистер Бернэм победоносно размахивал шляпой, гребцы в шлюпке, отвалившей от причала, салютовали ему в ответ.

Взгляд девушки зацепился за ялик, который, видимо, отвязался от причала и теперь плыл по воле волн. Течением его вынесло на середину реки, еще немного, и он столкнется с приближавшейся шхуной.

Полетт вгляделась, и у нее перехватило дыхание — даже издали ялик показался очень знакомым. Конечно, на реке сотни подобных лодок, но одна была ей родной — в ней она появилась на свет и там умерла ее мать, в ней ребенком она играла и вместе с отцом отправлялась в мангровые рощи собирать образчики трав. Сейчас она узнала соломенный навес, изогнутый нос и пузатую корму — это лодка Джоду, и ее вот-вот протаранит водорез «Ибиса».

В отчаянной попытке предотвратить столкновение Полетт замахала руками и во всю мочь завопила:

— Берегись! Гляди! Гляди! Атансьон!

После тревожной бессонницы у постели матери Джоду спал настолько крепко, что не почувствовал, как отвязавшуюся лодку вынесло на середину реки, где пролегал путь океанских кораблей, с приливом входивших в Калькутту. Разбудило его щелканье паруса фок-мачты, но зрелище нависшего над ним корабля было столь неожиданно, что он даже не пошевелился, уставившись на резной клюв, который нацелился ухватить добычу.