Когда псы плачут

– Пушок. – И вновь чуть не повалился. – Он умер… Там, во дворе.

Мы с Рубом переглянулись.

Рванули во двор и, не успела за нами хлопнуть задняя дверь, уже, махнув через забор, были у соседей. Я-то увидал еще с изгороди. Промокший пуховый ком неподвижно валялся в траве.

«Нет», – подумал я, спрыгнув по ту сторону забора. Недоумение вжимало мне подошвы в землю, тело у меня отяжелело, а сердце зазнобило.

Руб спрыгнул рядом. Его ноги шлепнулись в мокрую траву, и там, где закончились мои шаги, его начались.

Под проливным дождем я опустился на колено.

Песик мертв.

Я потрогал его.

Мертв.

Я обернулся к Рубу, он склонился рядом.

Собака умерла.

Мы посидели в полном молчании, а дождь словно иглами сыпался на наши промокшие насквозь тела. Дождь долбил пушистый бурый мех Пушка, доставучего шпица, но песик пока еще оставался мягким и волглым. Мы с Рубом гладили его. Мне на глаза даже набегали раз-другой нечаянные слезы: я вспомнил все наши вечерние прогулки, когда из легких у нас выкарабкивался пар, а в голосах звенел смех. Я вспомнил, как мы жаловались на этого пса, смеялись над ним, но в душе переживали за него. «Даже любили», – подумалось мне.

Руб сидел с опустошенным лицом.

– Бедная шмакодявочка, – сказал он. Слова кое-как выбрались у него изо рта.

Я хотел что-то добавить, но совершенно онемел. Понятно, что рано или поздно это должно было случится, но я ни разу не представлял, что будет так. Ни проливного дождя. Ни жалкого застывшего комка меха. Ни такого гнетущего чувства, как то, что накрыло меня под тем дождем.

Руб поднял пса и понес под крышу, к Киту на веранду.

Пес был мертв.

Даже когда перестал дождь, тяжесть внутри меня не прошла. Мы то и дело гладили Пушка. А Руб даже попросил у него прощения: наверное, за все оскорбления, что отпускал в адрес бедняги едва ли не всякий раз, как видел его.

Чуть позже пришел Кит, но в основном сидели над Пушком мы с Рубом. Где-то с час мы пробыли на веранде.

– Он коченеет, – заметил я.

– Понятно, – ответил Руб, и, не стану врать, мы хмыкнули. Думаю, от всего сразу. Мы замерзли, промокли, проголодались, и нас, словно последняя месть Пушка, терзали муки совести.

Мы торчим в соседском дворе, околеваем от холода, гладим мертвого пса, что с каждой минутой все больше деревенеет, и всё только потому, что мы над ним постоянно глумились, а потом не струсили полюбить.

– Ладно, пошли, – сказал наконец Руб. Он еще напоследок погладил Пушка и дрожащим голосом объявил правду. Он сказал: – Пушок, ты был, конечно, жалким существом. Ты меня бесил, но я тебя любил – и накидывал капюшон, чтобы никто меня с тобой не заметил. И это было удовольствие. – Руб еще раз погладил его по голове. – Но теперь я ухожу, – пояснил Руб. – Раз ты имел наглость помереть посреди двора в самый разгар практически урагана, я не хочу из-за этого схватить воспаление легких. Так что прощай – и будем молиться, чтобы следующий пес, которого Кит с женой решат завести, был настоящей собакой, а не маскирующимся хорьком или крысой. Прощай.

Он пошел прочь в темноту двора, но, перелезая через изгородь, еще раз оглянулся и бросил на Пушка прощальный взгляд. Последнее «прости». А потом Руб скрылся в доме.

Я задержался, и жена Кита, вернувшись с работы и узнав о «происшествии с Пушком», как я стал его называть, порядком расстроилась. Она все повторяла: «Мы его кремируем. Кремируем собачку». Я так понял, Пушка подарила им ее покойная мать, твердо убежденная в том, что умерших, и ее самое тоже, надлежит непременно сжигать.

– Кремируем собачку, – не унималась Китова жена, но на самого Пушка она почти не смотрела. Странное дело: мне стало казаться, что больше всех собачку-то любили мы с Рубом – собачку, чей пепел, вероятнее всего, водрузят на телевизор или на видик, или, для надежности, засунут в домашний бар.

Скоро и я сказал последнее «прости», огладив ладонью окоченелую тушку в шелковистом меху и еще не вполне придя в себя от этого всего.

Дома я сообщил новость про кремацию. Нечего и говорить, все удивились, особенно Руб. Хотя «удивился», наверное, не совсем подходящее слово для его реакции. Вернее было бы сказать, его покоробило.

– Кремировать?! – воскликнул он. Не поверил ушам своим. – Да вы видели его!? Вы видели, да он насквозь, бляха, мокрый?! Им придется его сначала отжать, иначе он ни за что не загорится! Тлеть будет! Фен придется, блин, доставать!

Как тут было не рассмеяться.

Думаю, виноват был фен.

Мне все представлялось, как Кит нависает над бедной шавкой с феном на полную мощь, а его жена выглядывает в заднюю дверь и кричит:

– Ну высушил, милый? Уже можно в печку?

– Нет еще, дорогая, – отвечает Кит, – еще, пожалуй, минут десять. Чертов хвост никак не сохнет! – У Пушка был один из самых лохматых хвостов в истории Вселенной. Точно говорю.

Потом в гостиной Руб все не мог перестать об этом говорить. Он уже и сам смеялся, и мы все обсуждали, когда могут быть похороны. Ведь ясно, что если кремация, то и похороны.

На следующий день мы узнали, что в субботу в четыре часа состоится небольшая церемония. А сожгут собачку в пятницу.

Разумеется, нас как гуляльщиков Пушка пригласили. Но этим не ограничилось. Кит решил развеять прах Пушка на заднем дворе, где тот царствовал при жизни. Кит спросил, не хотим ли мы вытряхнуть его.

– Ну, просто, – пояснил он, – вы ведь проводили с ним больше всех времени.

– Правда? – спросил я.

– Ну, честно говоря. – Кит потоптался секунду-другую. – Жена не в восторге от этой идеи, но я настоял. Я сказал: «Нет, ребята это заслужили, и так будет, Норма!» – И добавил со смешком: – Она вас называет «Два соседских гаденыша».

«Сучка старая», – подумал я.

– Сучка старая, – сказал Руб, но, к счастью, Кит не услышал.

Должен признать, вечер среды получился без Пушка пустоват. И Октавия не пришла, так что я валялся в комнате с книжкой. Можно было, наверное, позырить телик, но меня от него тошнило. Читать труднее, потому что нужно сосредоточиваться, а не просто тупо пялиться. Книга, которую я читал, была отличная: про мужика, который прыгнул ночью в шторм с тонущего корабля, а корабль-то не утонул. Мужику стало так стыдно, что он потом всю жизнь убегал от той памяти и искал опасности, чтобы проверить себя и наконец доказать, что все-таки не трус. У меня было предчувствие, что там все кончится трагедией, и еще я думал, что это, наверное, хуже всего: жить в постоянном стыде и муках совести.

Я решил, что не допущу такого оборота в своей жизни. Было дело, я себя считал подпёском, а то и ничтожеством, но нынешней зимой это стало сходить на нет. В этом году я научился держать удар, а не просто говорил это или внушал себе.

Нет, теперь я верил.

В субботу я рассказал это все Октавии, а она в ответ обняла и поцеловала меня.

– И я верю, – сказала она.

Мы с отцом пошабашили к двум часам, так что успели домой к церемонии похорон, и в четыре в составе Руба, Сары, Октавии и меня мы отправились к соседям. Все через забор.

Кит вынес пепел Пушка в деревянном ящичке, светило солнце, вился ветерок, и жена Кита щерилась на нас с Рубом.

«Сучка старая», – снова подумал я, и – вы угадали – Руб буркнул это вслух – шепотом, чтобы услышал только я. От этого мы разлыбились, и я почти сказал: «Что ж, Руб, забудем ссоры – в память о Пушке», – но раздумал. Пожалуй, Китова жена в тот момент была не слишком благожелательно настроена к любым комментариям.

Кит держал ящик.

Он произнес дежурную речь, каким чудом был Пушок. Каким верным. Каким красавцем.

– И каким уродцем, – опять шепнул мне Руб, и тут мне пришлось закусить губу, чтобы не рассмеяться. Короткий смешок все-таки у меня вырвался, и жена Кита не очень-то обрадовалась.

«Чертов Руб», – подумал я.

Впрочем, штука в том, что так все и должно было идти. Какой смысл изображать, до чего сильно мы любили шпица Пушка, и все такое прочее. Это лишь показало бы, как мы его презирали. Любовь к этому псу мы выражали так: