Пятая печать

«Господи… господи…»

Женщина подошла к столу и принялась открывать портфель. Высоко подняв брови и втянув сложенные сердечком губы, отщелкнула застежку:

— Боже мой! Да ведь это… Лацко, это невозможно!

И захлопала в ладоши:

— Лацко! Это невозможно… Неужели все мне?

Подбежав к мужчине, она обняла его за шею:

— Лацко! Ты чудак!..

И стала осыпать мелкими поцелуями его лицо, глаза, уши, потом звонко чмокнула в губы:

— Это невозможно… Грудинка!

Оставив мужчину, снова подбежала к портфелю. Распахнула его, присев на корточки, заглянула внутрь. И вытащила наружу еще один сверток:

— Корейка! Лацко, милый… Это же корейка?!

Швунг застыл на месте, у него было ощущение, будто мир рухнул вместе с ним.

— Душа моя… — проговорил он, чувствуя, что ему изменяет голос. — Душа моя… — еще раз начал он.

— Лацко, милый! Это просто невозможно…

Она снова порхнула к нему и обхватила за шею.

— Ты всех милее…

— Душа моя…

— Ты милее всех… ты мой сладкий Лацко!

Взяла его лицо в ладони:

— Чей Лацко? А? Чей Лацко?..

Поцеловала его в лоб.

— Ну, иди же, сядь сюда, к печке. Видишь, как я ее для тебя натопила…

Она подтащила его к печке и усадила в кресло. Села к нему на колени и снова поцеловала в лоб.

— Я отнесу это мясо в кухню… и мигом вернусь к тебе… — говоря это, она поцеловала его в шею.

Швунг откинулся на спинку кресла и закрыл глаза:

«Господи… Господи…»

— Только выйду, — повторила женщина, — и вернусь обратно, чтоб тебя согреть. Ладно? Ты хочешь, чтоб я тебя согрела?

— Я пропал!.. — сказал Швунг, оставшись один. — Пропал… окончательно…

Он вытянул ноги и закрыл глаза.

— Пропал окончательно…

Он встал, подойдя к столу, оперся о него руками и уронил голову:

— В конце концов, как я уже говорил на улице, сегодня я еще подожду, на сегодня обойдемся без скандала! Сегодня я это уж действительно заслужил! Чтоб сегодня еще раз… последний раз… А уж завтра я снова раздобуду грудинку… и корейку… и отнесу домой. За одного Маколи уж как-нибудь разживусь у ветеринара грудинкой…

Он обернулся и поглядел на кровать. Подходя к ней, снял часы, затем сбросил пиджак и повесил на спинку стула.

— Боже, — произнес он, присев на край кровати снять ботинки. — Господи боже… истинно говорю тебе — нет более несчастного создания, чем человек!..

Он посмотрел перед собой, и рука его, развязывавшая шнурок, застыла неподвижно. Он почувствовал резь в глазах и понял, что вот-вот заплачет. Быстро повернулся головой к двери и крикнул:

— Ради всего святого, иди же, о бестия!

«Наше главное несчастье в том, что мы из всего делаем слишком большую проблему! Вот и сейчас я чувствую себя как распоследняя паршивая собака… Но разве можно сравнивать безмерность моих угрызений с тем грехом, что я совершил, и тем более с характером этого так называемого греха? Так ли уж тяжко я согрешил, чтоб чувствовать себя отъявленным подлецом? Если кто честно — именно так, — честно терзается угрызениями совести, то это я. Но за всяким моим самоосуждением и самообвинением всегда теплится сомнение, а точно ли я грешен? И действительно, так ли велик мой грех, чтобы чувствовать к самому себе отвращение?»

В ранний утренний час Кирай торопливо шагал сквозь туман, который, пережив ночь, упрямо заволакивал улицу мглистой пеленой; он шел, подняв ворот пальто, глубоко надвинув на заспанные глаза шляпу, зажав под мышкой полегчавший портфель и то и дело шмыгая носом.

«Давай наконец спокойно подумаем, чем вызвано это самобичевание? С тех пор как я себя знаю, я только и делаю, что приспосабливаюсь к разным законам, причем именно к таким законам и правилам, которые не я принимал и о справедливости которых меня даже не спрашивали. Бог весть сколько лет или веков назад жила на земле кучка людей, которые принимали законы и объясняли, что хорошо, а что плохо, что можно, а чего нельзя; и вот теперь — теперь, а не тогда! — мне приходится, жить так, как они в свое время нагородили! Все уши этими правилами прожужжали: нам-де неинтересно, что ты думаешь, как рассуждаешь, лишь бы жил по нашей указке. Так вот и идет, с самого моего рождения, и мало-помалу до того дошло, что своей головой я уже ничего и подумать не могу, только глаза на эти обычаи пялю, словно глупый младенец, на старца, — а нет ли в них насчет того, что я как раз делаю или собираюсь делать? В точности так! Будь я человек откровенный, я должен бы спросить: ответьте мне, почтенные господа и дамы, что плохого, если здоровый человек провел ночь с женщиной? Есть ли что-нибудь нормальнее этого? Нужно быть круглым дураком, чтобы считать это гадостью! Сама природа сотворила нас годными на то, чтобы мы каждую ночь спали с женщиной и хорошо себя с ней чувствовали. Ну, а кто же способен изо дня в день заниматься этим у себя дома? С одной стороны, в этом заключается, очевидно, природа человека, то есть сама природа, а с другой стороны, существует правило или установление — не знаю уж, как это назвать, — которое гласит: вести себя так — значит совершать гадость! Другими словами, я должен противиться велениям природы, иначе обычай объявит меня отступником. И довершается вся эта история тем обстоятельством — собственно, трагедией, к тому же нашей общей трагедией, — что теперь уже и не нужно сверяться с установлениями обычая, поскольку этот треклятый обычай сам внедряется в мельчайшие поры нашего существа, пропитывает его насквозь, как чернила промокашку, переселяется в меня и становится такой же неотделимой частью меня самого, как, скажем, почка, или родимое пятно, или сама желудочная кислота. И такие мы во всем! Придет мне, к примеру, охота запеть на улице — нельзя, будут смотреть как на дурачка. Захочется сладко потянуться — нельзя, обо мне складывается мнение. Или возникнет желание, как, скажем, сегодня — именно сегодня, — не вскакивать с постели, а подольше поваляться под теплым одеялом, разумеется, нельзя. Ибо обычай гласит — нельзя лодырничать. Хотя для всякого из нас безделье — самое милое занятие. Как будто и впрямь есть у нас долг важнее, чем хорошее самочувствие! И кто скажет, что это не так, тот уже не просто рядовой дурак, а образцовый осел. Хорошо себя чувствовать! Чувствовать себя как можно лучше! Надо совсем уж отупеть, чтобы не замечать величия этой мысли!»

Он остановился и, чуть повернув голову, устремил взгляд к небу.

«Я утверждаю, — поднял он палец, — утверждаю со всей решительностью, что совершаю противоестественный поступок, испытывая угрызения совести из-за того, что чувствовал себя хорошо и действовал согласно велению природы. И заявляю, что испытывать угрызения совести мне приходится лишь по следующим причинам: первая — когда у меня нет возможности во всем следовать поясняю природы, то есть жить так, как того требовали бы мои желания! Вторая, совсем уж мерзкая и отвратительная — когда у меня не хватает денег на то, чтобы иметь возможность пренебрегать в своих действиях законами и обычаями. Всю свою жизнь я только и делал, что гонялся за деньгами да вечно старался вести себя так, чтобы всем соответствовать. День за днем держишь себя в ежовых рукавицах и день за днем вертишься во все стороны, как дурацкий манекен у всех на виду: хорошо ли вот так, подойдет ли? Фу! Иду вот теперь по улице, а на душе кошки скребут — оттого только, что с женщиной ночь приятно провел да килограмм мяса до дому донести не смог. А что такое мясо! Шесть мешков золота, само блаженство или философский камень? Почему я вынужден придавать ему такое значение?! Только и есть, что омерзительное животное, разрубленное на еще более омерзительные куски, и мне, человеку, приходится лезть из кожи вон, чтобы такой кусок раздобыть! Неужели мы этим живем, неужели в этом наше достоинство и за это нам достался венец, выделивший нас из прочей твари?

О вы, люди, могущие поступать, как сами считаете удобным и приятным! Осмеливающиеся вести себя так, чтоб чувствовать себя хорошо! О вы, смеющие быть такими, какими бы вы хотели! Люди, способные жить так, чтобы быть самими собой — полностью и без оговорок! Провозглашающие закон, приговаривая — таково мое желание! Если у этой гнусной жизни есть какой-либо смысл, он именно в том, чтобы поступать так, как мы хотим, и беспрепятственно делать то, на что мы способны! Честь и слава всем тем, кто осмеливается и умеет жить, следуя своим желаниям, несмотря ни на что! Честь им и хвала! Что на того, что ценой чужих лишений? Зато они воплощают человека во всем его совершенстве! Ради них мы, собственно, и живем! Они те, на кого можно указать — се человек! „Ессе Homo“ — как сказал Мункачи. „Покажите мне человека!“ — попросит какой-нибудь житель луны. „Вот! — сможем сказать мы. — Вот, смотри! Это он! Он — Свобода! Он — Воля; он — Сила, он тот, кто Чувствует Себя Хорошо!“ Если сто миллионов существуют лишь дли того, чтобы он мог появиться, то и сто миллионов не дорогая цена. Он — человек!»