Пятая печать

Он зажмурился и, ухватившись за перила, подумал, что хорошо бы умереть теперь, в это мгновение. И пусть теперь, в этот миг, ни секунды не медля, поскорее явится, придет, примчится Чириби-Чуруба…

Он открыл глаза и, склонив голову набок словно прислушиваясь к далеким звукам, громко спросил:

— Ты это серьезно?

Снова прислушался ненадолго… потом сник и тоскливо покачал головой:

— Воистину… бог да простит мне мои грехи!..

6

«Тысяча семьсот шестьдесят пять… тысяча семьсот шестьдесят шесть… тысяча семьсот шестьдесят семь… М-да!» Дюрица остановился и достал ключ от ворот:

— М-да!.. Порядочная в среднем цифра получается! Тысяча семьсот шестьдесят семь…

Тысяча семьсот восемьдесят один, точнее, тысяча семьсот восемьдесят девять шагов отделяли его жилье от кабачка.

— Приличная цифра, — проговорил он еще раз, вставляя ключ в замочную скважину.

Он жил в старом одноэтажном доме, вклинившемся меж строений в два этажа. На улицу выходили сводчатые ворота и окна, по два с каждой стороны. Это было здание, построенное еще в прошлом веке, изрядно обветшавшее, с низкими потолками и маленьким, упиравшимся в брандмауэр двориком, который был вымощен булыжником. Впрочем, пожарные стены окружали дворик и с боков, поэтому дневной солнечный свет сюда почти не проникал и меж камней пробивались лишь бледная трава да мох. В домике было всего две комнаты и кухня. Два помещения справа, одно слева, которое служило Дюрице и жилой комнатой, и мастерской.

Дюрица вошел, запер за собой ворота и, пройдя под сводом, оказался во дворе.

Пошарив в углу, нащупал ведро, прошел к находившейся посреди двора колонке и набрал воды. Потом осторожно, чтобы не забрызгать одежду, понес ведро направо к кухне. Тихо постучал в дверное стекло. За синей защитной бумагой погас свет, послышался скрежет ключа, и дверь отворилась. Часовщик вошел, подождал, пока свет зажгут снова, и только тогда отнес ведро к стоявшей возле плиты табуретке, поставил и обернулся:

— Добрый вечер!

Стоявшая возле дверей девочка отняла руку от выключателя. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Из-под платочка, завязанного на затылке, выбивались светлые локоны. На плечи был наброшен легкий шарфик.

— Добрый вечер!

Она сняла с Дюрицы пальто, кашне и повесила у дверей на вешалку. Обернулась и с улыбкой на него посмотрела.

Дюрица потирал над плитой руки.

— Ты сейчас затопила?

— Да, — ответила девочка и, поправив на голове платок, подшила ближе. Спросила:

— Какие новости?

— Никаких… ничего особенного…

Он подошел к девочке, взял за подбородок. Заглянул в глаза:

— Как ты себя чувствуешь?

Девочка зарделась:

— Спасибо, хорошо…

— Все в порядке?

— Да…

Он погладил девочке волосы под платочком и улыбнулся:

— Все будет в порядке и дальше…

— Голова только кружится… — едва слышно произнесла девочка и опустила голову.

— Это все от того же, — ответил Дюрица. — Так скоро не проходит…

Он вынул из кармана маленькую коробочку:

— Вот. Будешь утром и вечером принимать по одной пилюле. Убери, чтобы им на глаза не попалось… Это… полагается только таким взрослым дамам, как ты!

Девочка подняла глаза, и Дюрица с улыбкой поклонился. Передал коробочку и взял девочку за руку. Отвел к кухонному столу и, сев, поставил рядом с собой. Некоторое время молча смотрел на нее, затем, взяв обе ее руки в свои ладони, сказал:

— Теперь тебе следовало бы побольше отдыхать…

И, помедлив, продолжал:

— Но мы не можем себе этого позволить! Как бы ты в этом ни нуждалась и как бы я этого ни хотел. Единственное, что в наших силах, — постараться как можно меньше загружать тебя работой. Завтра на тебе останется только штопка. Еду я приготовлю сегодня вечером, как и прежде. Утром перенесу тебе из мастерской кресло, сиди в кресле и укрывайся, чтоб не простудиться, а вставай только в случае крайней необходимости… Договорились? Девочка кивнула головой:

— Да…

— Все остальное пусть делает Бикфиц! Впрочем, это и разумно — давать ему побольше работать. Такому легкомысленному ребенку не повредит, если он будет чувствовать больше ответственности. Иногда нужно и козе капусту доверять, особенно если коза такое смышленое существо, как наш Бикфиц. Трудно с ним было сегодня?..

— Снова театр устроил…

— Театр, театр!.. Пора ему об этом забыть, надо что-то придумать. Не понимаю, откуда у него этот театр в голове?

— Я с ним еле справляюсь, — подняла глаза девочка. — Да и остальные, конечно, тоже куролесить начинают… Выпрашивают у меня материи на занавес, и чтоб Бикфиц надел себе на голову шляпу, переоделся во взрослого и всякое такое.

— Завтра же возьмусь за этого мальчишку! Утром, сразу как встанет, приведешь его сюда на кухню, вот увидишь — какое-то время с ним хлопот не будет. Надо поговорить с ним по-взрослому, он ведь не дитё неразумное, да и самолюбия в нем хоть отбавляй… Что-нибудь придумаем. Словом, завтра все делает он. А ты будь умницей! Если увидишь, что делает не так, как ты привыкла, не обращай внимания — пусть. Доверяй ему всякую работу и одергивай, только если уж совершит явную глупость. Пусть находит радость в том, чтобы уметь принять решение, распорядиться, а другие чтоб слушались…

— Не знаю уж, как они будут его слушаться? Они только и ждут, чтоб он что-нибудь смешное выкинул, а он и рад, вот и начинают дурачиться…

— И все же… попробуем, хорошо? Ты все равно не спускай с него глаз, чтобы не думал, будто теперь никто ему и приказать не может… И все же пусть ему кажется, что главный он. Идет?

— Я… я уж не так плохо себя чувствую! — сказала девочка.

— Ну, конечно…

Он посмотрел девочке в глаза и снова улыбнулся:

— Очень испугалась?

Девочка заулыбалась тоже и кивнула.

— Подумала небось, что конец света наступил…

Девочка улыбалась.

Дюрица привлек ее к себе.

— И, однако, это не конец. Скорее, начало! Это означает, что ты здорова, твои внутренние органы в порядке и ты нормально развиваешься. Ничего в тебе не изменилось. Ты останешься точно такой, какой была до сих пор, только теперь ты начнешь расти и… наверное, у тебя появятся ощущения… каких до сих пор не было! Какие именно, я этого объяснить не умею, возможно, даже, что только я так думаю… Что-то такое, из-за чего ты, возможно, чуточку возгордишься, но это не беда… Как бы тебе сказать?

Он задумчиво посмотрел на волосы девочки, потом перевел взгляд на ее руки и крепко сжал их в своих ладонях:

— Жизнь подала тебе весть о себе, точнее, о том, зачем ты явилась в этот мир… Зачем живешь на земле, том, что когда-нибудь н ты станешь одной из тех, кому мы обязаны всем. О том, что когда-нибудь и ты тоже станешь мамой! Той, кого мы при всех обстоятельствах почитаем больше всего на свете! Перед кем человечество склоняет голову, и перед кем мы, мужчины, чувствуем себя вечными детьми. Ты станешь матерью. И для всякого будет непреложным законом, что счастье можно обрести только в том, чтобы делать счастливой тебя, тебя избавлять от грусти. Тебя беречь и о тебе беспокоиться, потому что в тебе каждый бережет и хранит самого себя и перед самим собой совершает грех, если плохо относится к тебе. И для всякого будет долгом жить согласно твоему закону, самому строгому и требовательному из всех, и, согласно этому закону, устраивать жизнь. Согласно твоему закону, который гласит, что жизнь существует ради жизни, ради жизни совершается всякий поступок и малейшее наше движение должно служить сохранению жизни! Для всех будет обязательным жить на земле так, чтобы ничто не огорчало тебя, никогда не касалась тебя обида, не преследовали ни нужда, ни страх, и ребенка, который зародится в тебе, ты могла бы вынашивать под сердцем — так, чтобы таинственная, скрытая в крови память одарила его лишь добром и красотой! В соответствии с этим наказом ты вырастешь и этот же наказ передашь человечеству!

Он взял лицо девочки в ладони и посмотрел ей в глаза: