Последний самурай

ВОСЕМЬ ЗЕЛЕНЫХ БУТЫЛОК НА СТЕНКЕ БОЛТАЛОСЬ

На что я вежливо заметила следующее: Этот фильм говорит о том, как важно уметь мыслить рационально. Ведь мы делаем выводы из увиденного, а не сказанного, и еще стараемся не попасть под влияние стереотипов. Мы изо всех сил стараемся увидеть то, что происходит на самом деле, а не то, что нам хотелось бы видеть.

Она спросила: Что?

Кроме того, добавила я, мы также должны помнить, что внешность бывает обманчива. И что у нас может и не быть всех относящихся к делу доказательств. Просто потому, что кто-то улыбается, вовсе не означает, что его следовало бы прикончить.

Она сказала: Ну, знаете ли, мне кажется

СЕМЬ ЗЕЛЕНЫХ БУТЫЛОК НА СТЕНКЕ БОЛТАЛОСЬ

Я сказала: Давайте представим себе такое развитие событий. А. видит, как его жена, Б., сгорает заживо за время t.Самому А. удается выжить. Позже мы видим, как А. поет во время исполнения какого-то местного ритуала. В., наблюдающий за этим ритуалом, считает, что А. ведет себя подозрительно, что он тем самым выдает себя. Мы делаем вывод, что В. знает далеко не все факты, что он находится под влиянием собственных предрассудков и стереотипов, поскольку...

Она перебивает меня: Нет, это просто клинический случай!

Клинический! восклицаю я.

ШЕСТЬ ЗЕЛЕНЫХ БУТЫЛОК НА СТЕНКЕ БОЛТАЛОСЬ

Она говорит: Не кажется ли вам, что это чистой воды патология и

На что я заметила, что если бы ее швырнули в бассейн с голодными акулами, она бы не стала раздумывать — патология это или нет, а занялась бы поисками выхода из бассейна.

В конечном счете, если вдуматься, приятным голоском заметила она, мы обе сходимся на том, что фильм замечательный.

Я опасалась, что она приведет какой-нибудь другой пример, но тут, к счастью, поезд остановился на «Мургейт», и это была ее остановка.

ШЕСТЬ ЗЕЛЕНЫХ БУТЫЛОК НА СТЕНКЕ БОЛТАЛОСЬ

ШЕСТЬ ЗЕЛЕНЫХ БУТЫЛОК

(Могло быть и хуже. Он мог бы начать со ста пивных бутылок на стенке и вести обратный отсчет, но эта песенка-считалка начинается с десяти.)

277 градусов выше абсолютного нуля.

Я сказала: Ладно, поедем снова по кольцевой и вступим в еще один спор о Канлиффе.

Я: Послушай, нет смысла брать с собой словарь, его просто некуда положить. К тому же как ты будешь им пользоваться, если на коленях у тебя другая книга? Мы пробовали и прежде, но из этого ничего не вышло.

Л.: Пожалуйста

Я: Нет

Л.: Пожалуйста

Я: Нет

Л.: Пожалуйста

Я: Нет

Л.: Пожалуйста

Я: Нет

Идеально было бы зайти туда, где есть стулья, к примеру в «Барбикэн» или в «Шелл-Сентер», что в районе Саут-бэнк. Но там и шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на бар, кафе, ресторан или забегаловку, где продают мороженое, и все ужасное вкусное, и жутко дорогое, и мы с Л. просто не можем этого себе позволить.

Пожалуйста Нет Пожалуйста Нет Пожалуйста

Тут я подумала, что нам предстоит еще один день, подобный вчерашнему, десять часов мотания по кольцевой, с выслушиванием всех этих чудесно замечательно слишком еще мал да он просто гений. Еще один день, точная копия вчерашнего. Снова эти «чудесно!», «Удивительно!», слишком мал просто гений плюс что за чушь какие еще элитарные шайки. Не говоря уже о том, что на протяжении 10 часов предстоит объяснять каждое слово (заходить в туалеты, куда невозможно протолкнуть стульчик на колесиках), приятно улыбаться, выслушивая в 273-й раз (10 + 0 + — 262) песенку о зеленых бутылках. Как я могу быть уверена в том, что он не начнет с 263-х или же что какой-то незнакомец не научит моего ребенка новой не слишком пристойной песенке? Никак не могу.

И я тогда сказала: Ладно, забудь про кольцевую. Мы возьмем Канлиффа и пойдем в Национальную галерею. Но только чтобы ты не смел там и СЛОВА произнести. И чтобы не заходил в двери с табличками «Входа нет» или « Только для персонала». Мы не должны вызывать подозрений. Мы должны делать вид, будто пришли посмотреть на картины. И мы будем смотреть на картины, а когда начнут гудеть ноги, присядем, чтобы дать ногам отдохнуть.

Просто сделаем вид, что присели отдохнуть, чтобы затем подняться и продолжать смотреть картины.

Natürlich, ответил мой Феномен.

Не надо сказок, заметила я и уложила словарь Канлиффа на полочку под складной коляской, где уже лежали: «Одиссея», с тринадцатой по двадцать четвертую Песнь, «Собаки шотландских горных долин» Фергюса, «Тар-Куту», «Мардук», «Питер, ВОЛК!», «Царство осьминога», «Дом на Пуховой опушке», «Белый Клык», «Азы иероглифики», «Начальный курс иероглифики», учебник японской скорописи, блокнот и несколько бутербродов с арахисовым маслом и джемом. Потом посадила в коляску Л. с «Les Inseparables» ¹⁴ в руках, и мы тронулись в путь.

И вот мы сидим перед «Портретом дожа» Беллини. Л. читает Песнь восемнадцатую «Одиссеи», время от времени заглядывает в словарь Канлиффа, но не слишком часто. Я время от времени поглядываю на «Портрет дожа» — кто-то из нас должен же смотреть на картину.

Я и себе прихватила кое-что почитать, но в зале так божественно тепло, что меня клонит в сон. И я то засыпаю, то вздрагиваю, открываю глаза и продолжаю пялиться на картину. В полудреме мне видится чудовище под названием «геискаигекатонтапус», оно рассекает океанские волны, а над ним пролетают «пентекаипентеконтаподы». Вернись & сражайся, как подобает мужчине, взывает чудовище, да я могу побороть тебя одной рукой (ха! ха! ха!). Все же не верится, что Маргарет Тэтчер могла работать, поспав всего три часа; мне и пяти не хватает, чувствую себя полной тупицей. Не надо не надо не надо было заставлять его читать все эти книги, впрочем, теперь уже все равно поздно.

Мне показалось, что служитель смотрит на нас как-то подозрительно.

Притворюсь, что делаю записи.

Не успели мы с Либерейсом оказаться в постели голые, как я тут же поняла, что сделала ужасную глупость. Нет, конечно, сейчас я не могу вспомнить все в подробностях и деталях, но если есть на свете музыкальная форма, которая претит мне во всех отношениях, то это попурри. В течение одной минуты музыкант или оркестр играет мало похожую на оригинал версию «Невозможной мечты», затем вдруг на середине музыкальной фразы, без всяких на то причин, происходит выворачивающий наизнанку желудок разворот, — и вот они уже играют «Над радугой», еще один разворот — и нате вам пожалуйста, «Взойдем на каждую гору», еще один — и «Нет на свете такой высокой горы», и еще один, и еще, и еще... Так вот, стоит только представить себе Либерейса в постели, его руки, рот, пенис, — они то здесь, то там, не успеешь оглянуться, снова здесь, потом снова там, что-то начинают, потом останавливаются и начинают уже в другом месте — словом, создается полное ощущение пьяного попурри.

Но даже попурри когда-нибудь кончается, и вот Либерейс проваливается в глубокий сон.

Захотелось прояснить мысли. Голова должна быть ясной, мысли холодными и отстраненными.

И я решила послушать Гленна Гульда, исполняющего отрывки из «Хорошо темперированного клавира». В студии звукозаписи Гульд выдавал девять или десять различных вариантов исполнения этой пьесы, и каждая нота была у него самим совершенством, и каждый из отрывков отличался от другого по характеру и темпераменту исполнения. Я была просто не способна мысленно проиграть все это в голове, а потому решила послушать его исполнение прелюдии к этому произведению до минор, которая начинается с бурного стаккато, а затем мелодия вдруг переходит в тихую и плавную. Затем я прослушала прелюдию 22 си-бемоль минор в его же исполнении, сама сыграть вот так без педали я бы не смогла. Возможно, подумала я, ее вообще не следует играть с педалью, ее следует играть легато. И однако же, резкость и отрывистость, с которыми Гульд исполнял отрывок, как-то диссонировали с холодностью и сложностью этой музыки. И это наводило на мысли об экспрессивности, с которой Либерейс изливал свое сердце практически первой встречной.