Сцены из провинциальной жизни

Ничто не сможет причинить тебе вред, нет ничего, на что ты не способен. Эти два утверждения, касающиеся его, и правильны, и неправильны одновременно. Эти утверждения, на самом деле сливающиеся в одно, означают, что он не умрет, несмотря ни на что, но не означает ли это также, что он и не будет жить?

Он младенец. Мать поднимает его, подхватив под мышки, его лицо обращено вперед. Ноги свисают, голова болтается, он голый, но мать держит его перед собой, ступая по земле. Ей нет необходимости смотреть, куда она идет, — нужно просто следовать за ним. Она идет, и перед ним все обращается в камень и прах. Он всего лишь младенец с большим животом и болтающейся головой, но он обладает властью.

Потом он засыпает.

14

Телефонный звонок из Кейптауна. Тетя Энни упала на ступенях в своей квартире в Роузбэнк. У нее перелом бедра, и она попала в больницу, кто-то должен приехать и ухаживать за ней.

Июль, середина зимы. Вся Западная Капская провинция покрыта холодной пеленой дождя. Они садятся на утренний поезд, следующий в Кейптаун, — он, мама и брат, — потом едут на автобусе по Клооф-стрит в больницу «Вольксхоспитал». Тетя Энни, крошечная, точно младенец, в ночной рубашке в цветочек, лежит в женской палате. В палате полно народа: старые женщины с сердитыми измученными лицами расхаживают, шаркая, в своих халатах, что-то шипя про себя, толстые неопрятные женщины, сидящие на краешке кроватей, не обращают внимания на то, что грудь у них вылезает наружу. В углу — громкоговоритель, по которому вещает «Спрингбок радио». Три часа, передают концерт по заявкам: Нельсон Ридл с оркестром исполняет «Когда ирландские глаза улыбаются».

Тетя Энни хватает маму за руку своей иссохшей рукой.

— Я хочу, чтобы меня забрали отсюда, Вера, — хрипло шепчет она. — Это место не подходящее для меня.

Мама гладит ее, пытается успокоить. На столике возле кровати стакан с водой для ее зубного протеза и Библия.

Старшая медсестра говорит, что сломанную кость вправили. Тете Энни придется провести еще месяц в постели, пока кость не срастется.

— Она уже не молоденькая, на это требуется время. Потом ей придется ходить с палочкой.

Помолчав, сестра добавляет, что, когда тетю Энни привезли, ногти у нее на ногах были длинные и черные, точно когти у птицы.

Брату становится скучно, и он начинает ныть, что хочет пить. Мама останавливает медсестру и упрашивает принести стакан воды. Он смущенно отводит глаза.

Их посылают по коридору в кабинет социального работника.

— Вы родственники? — спрашивает социальный работник. — Вы можете взять ее к себе?

Губы матери плотно сжимаются. Она качает головой.

— Почему она не может вернуться в свою квартиру? — спрашивает он у мамы позже.

— Она не может подниматься по лестнице. Не может ходить в магазин.

— Я не хочу, чтобы она жила с нами.

— Она не будет жить с нами.

Часы для посещения заканчиваются, пора прощаться. На глазах у тети Энни слезы. Она так крепко вцепилась в руку матери, что приходится разжимать ее пальцы.

— Ek wil huistoe gaan, Vera, — шепчет она. — Я хочу домой, Вера.

— Еще несколько дней, тетя Энни, пока ты не сможешь снова ходить, — говорит мама своим самым искренним голосом.

Никогда раньше он не сталкивался с этим свойством матери: с предательством.

Затем наступает его черед. Тетя Энни протягивает руку. Тетя Энни его двоюродная бабушка и крестная мать. В альбоме есть ее фотография с младенцем на руках — говорят, это он. На ней черное платье до лодыжек и старомодная черная шляпа, на заднем плане — церковь. Поскольку тетя Энни его крестная мать, она считает, что у нее с ним какие-то особые отношения. По-видимому, она не чувствует его отвращения к ней, сморщенной и уродливой на больничной койке, отвращения, которое он испытывает ко всей палате, полной уродливых женщин. Он пытается не выдать своего отвращения, он сгорает от стыда. Он терпит ее руку на своей, но ему хочется уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.

— Ты такой умный, — говорит тетя Энни хриплым тихим голосом, который у нее всегда был, сколько он ее помнит. — Ты уже мужчина, мама на тебя рассчитывает. Ты должен ее любить и быть ей опорой, и твоему маленькому брату тоже.

Опорой для матери? Что за вздор. Его мать как скала, как каменная колонна. Это не он должен быть ей опорой, а она ему! И вообще, почему тетя Энни говорит такие вещи? Она притворяется, будто собирается умереть, хотя у нее всего лишь перелом кости бедра.

Он кивает, стараясь выглядеть серьезным, внимательным и послушным, а в душе только и ждет, чтобы она его отпустила. Она улыбается многозначительной улыбкой, которая должна служить знаком особого союза между ею и первенцем Веры, союза, который он совсем не ощущает и не признает. У нее бледно-голубые, выцветшие глаза. Ей восемьдесят, и она почти совсем слепая. Даже в очках она не может как следует читать Библию — только держит ее на коленях и бормочет про себя слова.

Она выпускает его руку, он что-то буркает и отходит.

Теперь очередь брата. Брат покорно позволяет себя поцеловать.

— До свидания, дорогая Вера, — слабым голосом произносит тетя Энни. — Mag die Here jou seen, jou en die kinders (Да благословит Господь тебя и детей).

Уже пять часов, начинают сгущаться сумерки. Сейчас час пик, и в непривычной сутолоке они садятся на поезд до Роузбэнк. Им придется переночевать в квартире тети Энни — от этой перспективы его охватывает уныние.

У тети Энни нет холодильника. В кладовой нет ничего, кроме нескольких сморщенных яблок, полбуханки заплесневевшего хлеба и баночки с рыбным паштетом, который кажется его матери подозрительным. Она посылает его в индийский магазин, и они ужинают хлебом с вареньем и чаем.

Унитаз коричневый от грязи. Его начинает тошнить, когда он думает о старухе с длинными черными ногтями на ногах, которая сидит на этом унитазе. Он не хочет им пользоваться.

— Зачем нам нужно здесь оставаться? — спрашивает он.

— Зачем нам нужно здесь оставаться? — вторит ему брат.

— Затем, — мрачно отвечает мать.

Тетя Энни пользуется лампочками по сорок ватт, чтобы экономить электричество. В тусклом желтом свете спальни мать начинает паковать одежду тети Энни в картонки. Он никогда прежде не бывал в спальне тети Энни. На стенах картины, фотографии в рамках, на которых изображены мужчины и женщины с чопорным, неприветливым видом: Брехеры, дю Бьель — его предки.

— Почему она не может поехать жить к дяде Альберту?

— Потому что Китти не может ухаживать за двумя больными стариками.

— Я не хочу, чтобы она жила с нами.

— Она не будет жить у нас.

— Тогда где же она будет жить?

— Мы непременно найдем для нее дом.

— Что ты имеешь в виду — дом?

— Дом, дом, дом для стариков.

Единственная комната в квартире тети Энни, которая ему нравится, — это кладовка. Она завалена до потолка кипами газет и картонными коробками. На полках полно книг, все они одинаковые: книги в красных переплетах, напечатанные на грубой толстой бумаге, которую используют для книг на африкаанс — она похожа на промокашку, в крапинках и мушином помете. На корешке — название «Ewige Genesing», на переплете полное название: «Deurn ‘n gevaarlike krankheid tot ewige genesing» («Через опасную болезнь к вечному исцелению»). Эта книга написана его прадедом, отцом тети Энни, этой книге — он слышал эту историю много раз — она посвятила почти всю свою жизнь: сначала переводила рукопись с немецкого на африкаанс, потом потратила все свои сбережения, чтобы расплатиться с печатником в Стелленбосе, который напечатал сотни экземпляров, и с переплетчиком, который их переплел, потом возила их из одного книжного магазина в Кейптауне в другой. Когда не удалось убедить книжные магазины продавать эту книгу, она сама стала таскаться от двери к двери, предлагая ее. То, что осталось, лежит здесь, на полках в кладовке; в картонках — отпечатанные страницы, которые не переплетены.