Рассказы (СИ)

Полдень – памятник в начале бульвара. Там она застывает, как вторая бронзовая фигура. Лоб прислонен к холодному пьедесталу. Даже юбка не колышется.

Имени у нее нет.

– Юродивая наша, – ласково провожают ее от собора.

– Пиратка гребет! – встречают у рынка.

– Гав, гав, – облаивают незнакомые собаки на поводках.

А полицейские вообще считают ее частью улицы.

Бульвар она преодолевает за час с четвертью и в 13.45 оказывается на углу возле универсама. Внутрь никогда не заходит – все необходимое можно купить снаружи, у окошка розничной лавки: и французскую булку, и греческие маслины, и литовские сыры, и эквадорские бананы.

Но она ничего не покупает. Вряд ли уместится в ее руках что-то еще, кроме костылей. Они заменяют ей все на свете, это неотъемлемая часть ее тела, соединяющая руки и ноги.

Такая перекособоченная, она похожа не на трамвай, а скорее на улитку, подтягивающую при каждом шаге свой дом или на громоздкую шхуну, совершающую кругосветное путешествие. Неаполь. Лиссабон. Гавана. Шанхай. И только попутного ветра не хватает, чтобы подхватить ее и погнать по волнам, раздувая юбку разноцветным парусом.

Ее маршрут и пролегает по кругу. Всегда по одним и тем же улицам. Она плывет в одиночестве, ее обгоняют люди, сторонятся встречные, огибают попутные. Ее заносит от случайных столкновений. Маяки светофоров обманчиво мигают. Дудят машины, объезжая выставленные вперед костыли. На следующий «зеленый» она успевает дохромать до островка относительной безопасности.

К трем часам дня основной отрезок пути пройден. Остался один проулок. Она закрывает глаза от усталости. Зачем глаза – ведь она знает дорогу наизусть.

Последние шаги даются особенно тяжело. 15.30 – спуск к каналу. На него уйдет не меньше часа. Ступени – это самое сложное. Она смотрит вниз. Вода блестит от косых лучей солнца. Сначала ступают костыли, потом она приподнимается на них, застывает, пока тело не придет в равновесие, и потом резко плюхается на гранитную ступень и снова замирает перед следующим рывком. И так десять раз подряд – десять ступеней.

Ровно в 16.30 она на месте. Здесь можно сложить костыли и усесться на них возле самой воды. Наклонившись, она видит свое отражение в канале. Растрепанные волосы, сбившийся на сторону узел платка, впадины вместо глаз с потухшим взглядом. Может, сегодня она наконец решится…

Как трудно сделать этот последний шаг, как невообразимо трудно. Но зачем приходить сюда каждый день, тратить столько усилий, сидя по несколько часов и всматриваясь в волнующую рябь, а потом возвращаться домой? Все лишь затем, чтобы когда-нибудь прервать эту нескончаемую кругосветку, покончить со всеми путешествиями, называемыми жизнью. Чтобы освободиться от костылей и мук хождения, от хлестких взглядов, от мелочи, звенящей возле юбки, от собак, норовящих залезть под нее и укусить, от всех запахов и звуков улиц…

– Ну ты, подвинься!

Женщина вздрагивает и оборачивается.

Она не одна. Двое забулдыг устроились на ступенях, решив соединить плеск жидкости в бутылке с тихим плеском канала.

– Картину нам портишь, – поясняет один из мужиков, что постарше.

– Шла бы ты вообще отсюда.

Женщина начинает подниматься.

– У-у, это надолго, – ворчит молодой, глядя на ее неуклюжие движения.

– Сейчас поможем.

Старший направляется к женщине.

Он наклоняется, чтобы подобрать костыли, но вместо этого вдруг хватается за подол юбки и хочет поднять.

– Покажь, чего там у тебя?

Край юбки задирается, но женщина резко ее одергивает, едва удержавшись на месте. Молодой ржет:

– Конфузится… Девственница еще.

Костыль уже не подобрать, и он не защита ей, а опора. Она решает защищаться собой, наваливаясь на обидчика всей своей тяжестью. От неожиданности забулдыга валится с ног и распластывается на граните.

– Да оставь ты эту больную, – кричит ему молодой. Он уже не смеется.

– Не оставляется, – хрипит старший. – Помоги.

Ему вдруг становится обидно, что не может справиться с калекой, и он тужится, упираясь обеими руками женщине в живот, и скидывает ее с себя прямо в канал.

Она летит головой вниз, юбка задирается куполам. Забулдыги не успевают ничего понять, как исчезает под водой женщина, юбка и огромный русалочий хвост, а им остаются одни костыли.

В 18.00 возле спуска появляется на воде пятно, переливающееся всеми цветами радуги.

Бумажный солдат

Гвардии рядовой Аничкин в первом же бою был тяжело ранен в живот. «Не совместимо с жизнью», – записали в учетной книге фронтового госпиталя, где Аничкин лежал перебинтованный и безучастный ко всему. Временами он приходил в сознание и видел, как жизнь в виде молоденькой белой медсестры то отдалялась от него, то приближалась, наклоняясь над раной и, также сочтя ее несовместимой с собой, снова удалялась.

– Ты зачем здесь? – спросил незнакомый голос, находившийся вне Аничкина.

– Ранен, – не по своей воле ответил он. – Война.

– Война? – переспросил голос. – Не знаю такого слова.

«Я умираю», – сказал себе Аничкин и закрыл глаза.

– Боишься? – не давал ему покоя голос.

Аничкин и сам не знал, боится он или нет. Ему было все равно, только бы ушла боль. И ушел голос. Но голос не уходил, он продолжал настаивать на своем вопросе. И тогда Аничкин вдруг обозлился на него, будто то был враг за невидимой линией фронта.

– Жить хочу! – гаркнул он, собрав последние силы.

– Это можно, – тут же отозвался голос.

И Аничкин поверил. И даже силы откуда-то пришли к нему. Он приподнялся на кровати.

– Я отслужу, – сказал он в пустоту между кроватями.

– Что ж, служи. А я позже приду.

– Лет через семьдесят, – дерзнул Аничкин.

– Договорились.

И голос ушел. Аничкин же остался в лазарете. Пролежал еще семь дней, а потом встал почти здоровый и запросился обратно на передовую. Врачи не удивились такому чудесному выздоровлению – чего только на войне не бывало – и не увидели оснований для отказа отважному юноше.

Так Аничкин снова попал на войну. И решил испробовать себя, действителен ли уговор, который он заключил в лазарете неизвестно с кем. Теперь он не боялся, проснулся в нем воинский задор, он ходил в атаку, как на парад – бесстрашно, лихо, даже весело. И всякий раз пули не касались его.

– Как это ты не боишься? – допытывался гвардии рядовой Громов, который всегда был рядом и с которым Аничкин особенно сдружился.

Он скромно пожимал плечами в ответ, мол, не знаю, что и сказать. Между тем, и остальные бойцы начали замечать его бесстрашие. Некоторые зауважали. Но ротный сделал замечание:

– Недопустимо так безрассудно рисковать жизнью. Безрассудством вашим мы уже сыты. Вон сколько могил за нами тянется. Еще не всех собрали. Никому ваши смерти не нужны.

«Я и не предлагаю вам смерть», – хотел сказать Аничкин, но не сказал.

– Не слушай его, только командовать умеет. Сам вперед не пойдет, – успокаивал Громов. – А ты герой. Настоящий. Я так в письме родичам и написал. Воюю, мол, рядом с героем.

Они обнялись. А через час оба пошли в очередную атаку. Аничкина накрыло взрывной волной. Он потерял сознание, а когда очнулся, вокруг было уже тихо. Над ним склонились деревья, желтые, как смерть. Только сейчас Аничкин понял, что уже осень, время увядания. Его гимнастерка вся была в крови, багряной, как кленовый лист, но боли он не чувствовал.

«Наверное, я уже там. Все-таки ухожу… Ну, и слава Богу», – подумал Аничкин.

– Не бойтесь… Дышите. Я сейчас…

Снова голос возник из неоткуда и не дал расслабиться. Аничкин открыл глаза и увидал лицо девушки, очень хорошенькой, которая смотрела на него с испугом и нежностью.

«Видение», – решил Аничкин и прошептал: «Весна».

– Я Катя… Сейчас перевяжу. Где болит?.. Дышите, дышите.

Это было не видение, не весна, а пока что медсестра.

– Фу ты, напугал, – сказала она, когда помогла Аничкину повернуться на бок. – Я уж подумала, ранен тяжело, тащить придется.