Горислава<br />Повести

Мавра перестала дрожать. Поглаживание головы, успокоительная тирада бабушки Гориславы подействовали на отшельницу исцеляюще. Она оглядела Терешу и меня красными воспаленными глазами.

— Ах, беси, беси! Не дадут мне житья. Согрешения ведь мои не шибкие. Чего пристали ко мне? Ты, Славушка, хорошо ли раздавила чертенка?

— Места мокрого не осталось.

— Вот спасибо. Села Святое Писание читать — беси оборзели. Глядят из углов, грозятся. Меня в обморок кинуло. Очнулась — беси на шее. Ишь — жуком обернулся? Крепко ли ты его пристукнула?

— В пух и прах изничтожила.

— Вот спасибо… вот спасибо.

Наверно, июльская духота, истома довели Мавру-отшельницу до беспамятства. Вид у старообрядки болезненный. Подпрыгнуло, наверно, высоко давление, да свалилась на шею напасть — жук-древоточец. Мне рассказывали Найденовы, что Мавра не раз прибегала спасаться к ним, гонимая из своей избы бесами. Пряталась под кровать, за печку и даже в пустой ларь, откуда еще не успел выветриться комбикормовый запах. Беси и за нешибкие согрешения не давали житья и покоя староверке. Выбегали из углов. Настигали в сенях. Подкарауливали в стайке и в кладовке. Для их устрашения отшельница чертила печным угольком на дверях и окнах восьмиконечные старообрядческие кресты. Но нахальные, неустрашимые бесенята каким-то чудом попадали в избенку, устраивали гвалт и переполох.

Проклятые беси были для отшельницы самыми отвратительными, презренными существами на земле. Херувимы, серафимы, ангелы и архангелы редким божественным появлением приводили Мавру в умиление и открытый восторг. Они завладевали ее телом, духом, волей. Жить в их приятном подчинении, исполнять каждое желание, каждую прихоть было святым и обязательным делом для старушки. Мавра шепталась с ними ангельским голоском. Не смела дохнуть на них, спугнуть, прогневить. Боялась упустить желанное видение, ниспосланное в однообразное, скучное бытие.

Херувимы и серафимы без труда повергали отшельницу в сладкий гипнотический сон. Усыпив волю, приводили в полное ангельское подчинение. Они приказывали: лезь в чащу. Мавра без раздумья пробиралась сквозь заросли шиповника и боярки, раздирая в кровь лицо и руки. Херувимы и серафимы говорили: брось в печку шерстяную кофту. Отшельница беспрекословно, с радостью исполняла и эту странную прихоть. Беси творили каверзы, делали страшные напуги, лишали рассудка. Серафимы и херувимы возникали светлым видением, сводили на нет бесьи злоключения, подстраивали свои. Мавра охотно сносила их всяческие причуды. Внушение было необоримым, сильным. Во искупление шибких и нешибких грехов отшельница по наущенью ниспосланных любимчиков могла войти в огонь и прыгнуть с обрыва в воду.

Глухой сожитель, от которого староверка родила Витеньку, буйствовал во хмелю. Зачитается Мавра Святым Писанием, не сварит вовремя обед — грузная церковная книга обрушивается на голову. Бил с затаенным злорадством, опускал книгу с размаху, точно колун на толстую чурку. После побоев, зажав рот, бежала за угол. От тошнотворного состояния выворачивало наизнанку брюхо, полоскало зеленой желчью.

С тех пор и зачастили беси. Они всегда являлись в избенку пешим ходом. Излюбленным местом их пребывания были темные углы, сени, подкрылечье, чулан, баня. Ангелы и архангелы слетали с небес и потолка. Отдав отшельнице тихий, властный приказ, воспарялись туда же.

Гляжу на эту страдалицу, на скорбную измученную мать земли, и невольно сжимается сердце. Не много отпустила ей Богородица житейских радостей. Молитвы, старопечатные книги, природа, глубокий омут веры — ее свет, скрашивающий существование.

Горислава совсем успокоила отшельницу. Сидела она на лавке тихо, положив сухие руки на смятый, давно нестиранный передник. Глубоко задумалась. Может, о сыне, что сидит в тюрьме за провинку. Может, о новой долгой зиме. О том, что опять придется идти на постой к Нюше. Сидеть бесконечными вечерами, мусолить игральные карты. Вытаскивать из мешочка лотошные бочонки. Слушать и слушать убийственное завывание зимнего ветра за стылыми окнами.

Три лета назад наезжали в Авдотьевку бородатые парни. Ходили по избам, просили продать иконы, книги, написанные церковно-славянской вязью. Долго вертели в руках, разглядывали бронзовые подсвечники, медные створчатые иконки ювелирной работы. Предлагали Мавре такие деньги, какие она не накопит и за год, получая не заркую колхозную пенсию. Ни с чем уехали бородачи. Никто не продал ни распятия, ни икон, ни книг. Приезд скупщиков насторожил отшельницу. Уходя из избы, стала прятать Святое Писание, толстенную Библию, требник, иконы в сундук. Положит на дно, завалит тряпьем и уходит по грибы, ягоду.

Не раз какой-то ушлый серафим голосом пророка внушал Мавре:

— Истопи-и-и печь кни-и-и-гами. Пусти-и-и на лучины ико-о оны…

— Ты — бес. Ты — оборотень, — шептала староверка, вытирая холодный пот с испуганного лица.

Неотвязный глас влетал в глуховатые уши:

— От книг помутился твой рассудок. Все на земле и ничего на небе, кроме звезд и пыли недостижимых миров. Жги! Наступит благостный миг. Ты отрежешь сухую пуповину, которая держит тебя всю жизнь… Жги, жги, жги.

Отшельница зажимала ладонями уши, ныряла головой в пуховую подушку. Долго лежала неподвижно. Иногда морил сон. Засыпала. Проснувшись, не находила присутствия странного вещуна. Хватала первую попавшуюся книгу, прижимала к груди и ходила с нею по избе, словно баюкала малое дитя. Несколько дней жила в глубокой тревоге: она ослушница, не исполнила волю пророка.

Старушка приходила к Гориславе, говорила о видении, высказывала опасение.

— Не бойся, Мавруша. Жил бы сынок рядом, защитил бы тебя горемычную. Пужливая ты, листом осиновым трясешься. Говорила тебе не раз: молись чаще солнушку. Тремя пальцами молись. Веревка втрое скрученная реже рвется. Солнушко не человеком сотворено — всем миром небесным. Лучиной землю не осветишь. Природу иным светом не проймешь, кроме лучезарного. Чего старозаветные книги без конца мусолишь? Поднимешь в мольбе свои два перста, словно кому в глаза ткнуть собираешься. Ты веру блюдешь, да не по вере живешь. Курящих, пьющих речников привечаешь. Шантрапу тунеядную. На кой ляд они тебе? Живешь и живи одна. Сына жди. Повезет — амнистия ему выпадет.

— Дай бог, дай бог.

Мавра тянулась к Гориславе, как цветок к свету. Побудет рядом несколько минут, заронит в душу не божью — человеческую благодать. На ветвистом древе жизни Найденовы были крепкими, жизнестойкими побегами. С сотворения колхоза до его кончины не отрывались от артельных работ и забот. Горислава считала: праведная жизнь состоит не в услужении богу — в служении земле и людям. В последние годы существования колхоза не везло на председателей. Появлялись присыльные из района номенклатурные штрафники. То бабник заядлый, то виношник. То радетель своему двору. Строили мало. Надои — козьи. Если спросят в райцентре какого-нибудь авдотьевца «Где работаешь?», отвечал:

— «В колхозе „30 лет как нет урожая“».

Ударная стройка нефтяников ударяла по нарымским хозяйствам. Молодые притягивались к ней, как металлические опилки к магниту. Оставался пока непотревоженным зернородящий черноземный пласт — старожилы, создатели колхоза. Но и этот пласт постепенно будто резали дисками, отваливали по частям. Не справится закоренелый крестьянин с самодурством присыльного председателя — семья перебирается в райцентр, город, подается в леспромхоз, на нефть. Падал, валился колхоз. Уходили на пенсию те, кто успел провести исторический спор с кулачеством, кто выпотел на пашнях и лесозаготовках. Сколько могли, держали Найденовы в деревне сынов. Старшак Григорий на Колыму с семьей махнул. Младшак Васька переметнулся в передвижную механизированную колонну: она резала крепкими плугами бросовые задернованные и закустаренные земли. На бывшие поля напускали даже пнекорчеватели. Лезли по уши в болота, нарезали водоспускные каналы. Срезали язву лугов — косматые кочки.

Приезжал на побывку младшак, ходил по избе козырем. Бросал в отца обидные слова: