Методика обучения сольному пению

— Ты чего призадумался? — толкнул меня в плечо Авдеев. — Психов, что ли, не видел. Хорошо еще, что никого не зашиб!

Мелькнуло: а не сказать ли ребятам, что я у него жил, и про ту ночь? Но что-то меня остановило.

Мы выходили из «Русских напитков» вместе с Собакевичем — три дюжих молодца, развязав ему ноги, подвели его к фургону с красным крестом на боку.

Около машины он заупрямился, это вывело из себя одного из сопровождающих — он приподнял Собакевича за плечо и откровенно, со злостью поддал ногой под зад.

Я отвернулся. В ушах моих звучал голосок Ирины: «Жалко, конечно, что вы уезжаете. Отец? Он здоров, конечно же!»

Белые полотна метели забинтовали отъезжающую машину, ветер с тугой ненавистью ударил мне в лицо, как будто наказал за то, что я мог заступиться за больного человека, но струсил и не сделал этого…

Глава седьмая

А декабрь словно сошел с ума: каждое утро мы выходили в метель, задыхались от бешеного ветра, вязли в огромном пушистом ковре снега. С ним не в силах были справиться снегоуборочные машины, они выезжали на улицы в короткие промежутки, когда все стихало, и над городом, как неожиданный подарок, вдруг открывалось чистое небо, а на нем — сверкающее, как огромный елочный шар, апельсиновое солнце. Но к вечеру снова все затягивалось и несло дымком метели.

Сдав вполне благополучно зачет по палеографии, мы вышли с Катей из корпуса именно в такой проблеск, такую передышку. С зачетами проблем не возникало, и настроение у меня было отличное.

Катя носком красного сапога с мрачной сосредоточенностью гнала перед собой ледышку. Я тоже молчал, на собственном опыте зная, что лучше ее в таких случаях ни о чем не спрашивать.

Внезапно ледышка отлетела ко мне. Я так ее поддал, чтобы она вновь попала к Кате. Она снова переправила ее мне, я — снова ей…

Это детское развлечение понравилось нам обоим. Казалось, что это не только игра, а что-то другое, какой-то новый разговор без слов, нужный нам обоим.

В конце концов ледышка от моего резкого удара отлетела в сторону и завязла в сугробе. Тогда мы взглянули друг на друга и улыбнулись…

— После сессии домой поедешь? — спросила Катя, поправляя свою шапочку.

— А куда же еще…

— А у вас зимой красиво? Лес есть? На лыжах можно кататься?

— У нас места — закачаешься, — ответил я (губы Кати дрогнули в усмешке), — и на лыжах можно, и на коньках. Речка рядом. А ты умеешь, кстати, на коньках кататься?

— Еще как! — гордо ответила Катя, и глаза ее брызнули мне в лицо неприкрытым насмешливым дождем. — Возможно, и получше тебя…

— Получше меня, — недоверчиво протянул я. — Это еще надо посмотреть…

— Вот и посмотрим, — Катя подняла свой упрямый подбородок. — Возьмешь меня с собой?

Я вначале подумал, что ослышался. А когда понял, что нет, на меня обрушились видения: потрясенный отец сажает нас в автобус, мать, растерянно суетящаяся около нас, набежавшие отовсюду бабули, пересуды, восхищения: смотрите, мол, какую Антон отхватил! А потом пришла ясная спокойная мысль: да нет, это Катя просто шутит…

— Что же ты молчишь? Не хочешь брать? — зрачки ее глаз, пасмурные и отчужденные, вонзились мне в лицо. И я тут же поторопился ответить:

— Да о чем разговор, пожалуйста.

Я не мог, да и не хотел признаваться себе в том, что Катя только играет, только резвится, зная, как я отношусь к ней. Я уже понял, что слова для Кати (в отличие от меня) мало весомы и мало значимы. Как ребенок играет погремушками, находя в них только забаву и развлечение, так и Катя играла словами, не задумываясь над их общим смыслом. Она любила странные слова-перевертыши, которые можно было истолковывать и так, и эдак. Совершенно нельзя было понять, несут ли они ложь, завуалированную под правду, или правду, прикрытую зачем-то ложью. Как хочешь — так и понимай… Сама Катя была полностью застрахована от того, чтобы попасться на единственно возможной точке зрения — она отступала от своих слов легко и лукаво и никогда в своем часто поспешном бегстве не попадала в тупик, а выносило ее на необозримые пространства, где так легко было затеряться… Когда она кого-то жалела, все видели, что в ее жалости проскакивают искры насмешки, когда она издевалась — в ее издевке пряталось чувство вины и жалости; все переплеталось причудливым клубком чувств, эмоций, притяжений и отталкиваний, и иной раз казалось, что сама Катя не знает, что ею движет, что ее подталкивает к тому или иному берегу… Однажды она с блеском выступала на семинаре, который вел Лошманов. Он похвалил ее как-то неуверенно, сдержанно, ожидая, очевидно, непредсказуемой дерзости. Но Катя вдруг опустила голову, почему-то покраснела и тихо проговорила что-то; Лошманов удивленно воззрился на нее, потом мне сказали, что Катя произнесла только одно слово: «Извините…» Почему? Отчего? За что? Никто ничего не мог понять.

Сейчас же я одергивал себя, знал, что стоит мне обрадоваться, как Катя не преминет высмеять меня… Поэтому я не стал обольщаться и постарался говорить о другом: о погоде, о сессии, о новой статье академика Лихачева в «Огоньке»… Катя боготворила Дмитрия Сергеевича, покупала почти все его книги, и они стояли на отдельной полке. Она подсунула мне его небольшую книжечку «Письма о добром и прекрасном» и сказала, что это — «гениально». Теперь я читал все, что публиковал знаток древнерусской литературы Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Катя снисходительно выслушала мое косноязычное мнение о его новой статье, потом, подставляя варежку под редкие снежинки (уже набегало наволоко, как говорят у нас в деревне, и солнце тут же начало тускнеть), проговорила звонко и отчетливо:

— Бог ты мой, как бы я хотела слушать лекции Дмитрия Сергеевича! Если б он мог читать у нас — мир бы стал другим. Он филолог, а историю знает и любит глубже, чем все наши преподаватели, вместе взятые… Ты знаешь, Антон, что он мне открыл? Вот представь себе: человек всю жизнь прожил в городе, не видел неба как следует, леса, речки, и вдруг попадает за город — солнечный день, все вокруг сияет и лучится, все распахнуто тебе навстречу… Но и этого мало. Ты смотришь себе под ноги и видишь: жуков, стрекоз, кузнечиков, бабочек, пчел, маленькие и большие цветы, растения — и поражаешься этому изобилию, и чувствуешь, как твое сердце переполняет радость ко всему этому… Вот и со мной произошло нечто подобное, когда я стала слушать и читать Дмитрия Сергеевича!

Зимний город нравился мне больше, чем летний. Исчез серый тон, который окружал дома, серые дороги, серые автомашины, притухли немолчные раздражающие звуки, без которых невозможно представить мне теперь городскую жизнь; даже на лестничных площадках вроде бы стало чище: исчезли окурки, тряпки, куски засохшего хлеба, весь мусор, к которому так позорно все привыкли; зима, белые снега, морозец, властвовавший на улицах, преобразили в некоторой степени городскую жизнь, раскрыли перспективу горизонта, почти не существующего в этих условиях… Да и люди менялись, останавливались, говорили друг с другом, подшучивали над погодой, восхищались: «Ну и метелька сегодня завернула!» — или счастливо жмурились, когда солнце выкатывалось и отраженный свет летел со снежного покрова в лицо…

Вот и Катя как-то по-домашнему взяла меня под руку, прижалась к моему плечу, мечтательно заговорила о том, что ей нравилось, что она любила, что ей было по душе… А солнце неуклонно погружалось в быстро надвигающуюся муть облаков, будто кто-то ловил в сеть золотую рыбку — растворялись краски и блики, дохнуло ветерком, замельтешили косо беспардонные белые мухи, и когда мы остановились у подъезда дома, где жили Башкирцевы, уже вились под ногами юлой первые вестники метельного вечера.

— Подожди-ка, — остановилась Катя, когда мы уже поднялись на первый этаж, — к Рябининым я забегу, мне они «Лолиту» обещали дать почитать…

— Это… Набокова, что ли? — неуверенно спросил я.

— Набокова, Набокова, — Катя сунула мне в руку ключ, — иди, я тебя догоню…