За стенами города. Дезертир Ведерников

— Я тебя провожу… Не возражай…

— Мне понравился твой чай. Где ты его достаешь? Впрочем, я не знаю, чем Варвара чай заваривает, — корочкой хлеба?..

Ефим надевал пальто, а Ведерников завернул в тряпку стакан гороха, лепешки. Кулечек чая тоже сунул в карман пальто друга.

— Это для Варвары.

На улице метель. За белыми хвостами вихрей они почти не видели друг друга. Чтобы продолжать разговор, нужно было кричать. Где-то рвались снаряды, — снег будто переставал идти, когда слышался тяжелый и глухой удар. То тут, то там на снегу чернели фигуры. Какими жалкими теперь представлялись Ведерникову свои призывы к самоспасению.

Ефим слаб и медлителен. Лицо побледнело от холода. Ведерников на углу улицы трясет его руку. Ефим что-то говорит, но сам понимает, его голос не слышен — пальцем в перчатке показывает на свое горло. Ведерников на глазах друга увидел слезы. Да, ведь они прощаются! Прощаются навсегда…

Вспомнил, как однажды, потеряв в споре терпение, Ефим ему выкрикнул: «Вадим, перестань, наконец, мучить истину!».

В середине марта Ведерников встретился с Машей: запиской, засунутой в дверную щель, она предложила встретиться «на том же месте». К этому времени прекращение их встреч он признал предусмотрительным, умным и неизбежным.

Маша по-чужому смотрела в сторону. Она пришла сказать, что они с девочкой уезжают.

— Я прошу тебя все-таки ко мне зайти.

Маша почти прокричала:

— Зачем?! И это невозможно. Лиза дома одна.

— Хорошо, хорошо… — пробормотал Ведерников.

Маша смягчилась:

— Ты можешь меня проводить.

Но завыли сирены: объявление тревоги запоздало — зенитки уже открыли пальбу. Будто чтобы обнажить всю стыдную жизнь истязаемого города, весь район осветило мертвое голубое зарево осветительных бомб. Все черты улицы, домов, лиц сместились и стали похожи на театральный вымысел. На пороге бомбоубежища Ведерникова с Машей толкали, и они подталкивали спускающихся в подвал людей.

Никого нельзя было рассмотреть, — закопченные керосиновые лампы, повешенные под потолком, раскачивались. Раздались вопли ужаса, когда непонятно из каких нор, дыр, отверстий в подвал хлынула уйма спасающихся крыс, — они перепрыгивали друг через друга, бросались на ноги людей, забивались в углы, их обнаруживали в вещах, в снятой обуви. Их били, гнали, пока серая армия не растворилась во мраке удаленных углов подземелья. Все знали, что они кормятся трупами и догрызают еще живых беспомощных людей.

Маша торопливым шепотом пересказала свое, уже обдуманное решение. У нее с девочкой выход один: уехать. Чем быстрее, тем лучше. Знает, что ее отъезд в жизни Вадима ничего не изменит. Рассказала, что поедут на машинах. Говорят, что машины бомбят, — «а здесь?!». Многие в пути замерзают, — «а тут?!». При посадке всех строго проверяют, некоторые лезут без разрешения. Ее колонна отправится на Большую землю послезавтра вечером. Она уже знает номер своей машины. Обязательно нужно с собой взять продовольственные карточки. Очень пригодился бы термос. Накануне получения разрешения на выезд ей приснился хороший сон. Все будет хорошо. И ей, и Лизаньке…

Ведерников молча слушал женщину, решительно определившую свою дальнейшую судьбу. После отбоя воздушной тревоги проводил ее до дома. Сказала:

— Мне это уже не нужно, — засунув ему в карман два брикета гречневого концентрата и несколько кусков пиленого сахара.

— Маша, я тебе благодарен… Ты славный человек… Не подумай лишнего, я никому не сделал зла, но помни: ты никогда меня не видела и не имела со мной отношений. — И повторил, заглядывая ей в глаза: — Никаких!..

— Какое мне дело, — ответила Маша с бо┬льшим равнодушием, чем Ведерникову хотелось бы. — Я пошла…

Он продолжал стоять в начале темной лестницы. Шаги Маши были уже не слышны, когда услышал ее голос:

— Ну иди же домой!..

Ведерников был подавлен: это было второе прощание и тоже навсегда.

У Ведерникова мания: со всех сторон сквозит холодом. Он искал эти невидимые щели по всей квартире, тряпками и бумагой затыкал подозрительные места. Затравленный этой заботой, пережил понос. Лечил его голодом и сном. Снилось одно и то же: его пригласили на застолье… Приходит, стол заставлен яствами. Мертвая тишина. Никого нет, но знает: за ним наблюдают, и от того, как он себя поведет, зависит его дальнейшая судьба… Ему известно, среди всех яств спасительно лишь одно! Он должен не ошибиться… — и просыпался изнуренным, проблуждав всю ночь меж столов, уставленных вазами с фруктами, салатницами, судками с маринадами, блюдами с копченостями, пирожными… готов был протянуть руку к одному из яств, предвкушая насыщение, — спазмы перехватывали горло. Просыпался, как задыхающийся висельник, отплевывая слюну с желчью. Кто-то его торжественно оповещал: «Это была твоя смерть!».

Днем стал вспоминать беженца, обозревая тающие остатки его наследства. Представлял, как раздается стук в дверь, спрашивает: кто там? — и слышит: «Откройте, я тот беженец, помните?..». Давно решил, примет его дружески, — как экскурсовод, подведет к чулану: «Помните, вы здесь оставили свои мешки?». Потом расскажет о нападении крыс, о сражении с ними… приведет на кухню, покажет, как хранил спасенное продовольствие, и объяснит, что самого давно бы уже не было на свете, если бы оно не спасало его. Покажет беженцу: вот что сохранилось на сегодняшний день. Ему представлялось, что эта вымышленная встреча обязательно закончится тем, что колхозник предложит разделить остатки еды пополам, поговорят и разойдутся друзьями. Таким он хотел бы видеть финал.

…Во рту замечает постоянный вкус крови. Шатаются зубы, полезли волосы. В томе энциклопедии нашел слово «цинга».

…Перестал опасаться выходить на улицу. То, что не сделают ему люди, сделают голод и болезни. Ему казалось, он становится выше ростом, земля все более отдаляется от него. Останавливался. Спрашивал себя: «Еще походулить?» — и усмехался своему озорству.

…Однажды заметил: за ним идут двое — мужчина и женщина. Останавливался и спрашивал эту пару охрипшим голосом: «Что вам от меня надо?». Они тоже останавливались, отводили глаза в сторону и продолжали идти за ним. Он готовился им высказать, кто они такие: «Шакалы! Хамье! Блокадные крысы! Шваль!.. Я набью вам морды!», — обернулся, улица была пустой.

Поднялся по лестнице — и увидел дверь в квартиру полуоткрытой. «Они уже здесь!» — усмехнулся, испытывая удовольствие от возможности проучить преследователей. Но в квартире никого не было. Не мог поверить, что оставил квартиру незакрытой. Такого с ним еще не случалось.

В конце марта, греясь у буржуйки — теперь он жег комнатный паркет, — Ведерников решил: «Я реабилитирую себя. Напишу заявление. Потребую, чтобы меня восстановили на прежнюю работу и дали рабочую карточку. Вот-вот, именно потребую». Вытащил из ящика стола все свои бумаги, написал заявление.

«Документы мои в порядке. И трудовая книжка, и диплом, и свидетельства об изобретениях. Членские книжки профсоюза и члена МОПРа — тоже что-то значат».

Подготовил к визиту в дирекцию завода выходные брюки, рубашку и пиджак. Он скажет Курагину: «Я знаю, из ополчения вы хотели меня вернуть на производство, но, к сожалению, по стечению обстоятельств я только сейчас могу приступить к работе. Я сохранил чертежи всех своих рационализаций». Предвидит, Курагин встретит его благосклонно.

Ночью его разбудила ужасная догадка: на завод ему не попасть, — записывая в ополчение, его обязали вместе с паспортом сдать военкому заводской пропуск.

Утром пушки громили центр города, а в середине дня начался воздушный налет. Ведерников поднялся на чердак за снегом и увидел мессершмитт полковника. Оставляя за собой конвекционный след, самолет кувыркался в небе, вырисовывая фашистскую свастику. Какое, однако, самохвальство! Как важно им верить в свое господство и в свою непобедимость! «Полковник, лучше бы вы рекламировали баварское пиво!»