За стенами города. Дезертир Ведерников

В письмо была вложена записка от Кости.

«Вообще-то плохо, что мы не можем получать от тебя письма.

В классе никто не занимается на уроках. Я подошел к учительнице по математике спросить, по каким книгам можно заниматься математикой самостоятельно. Она так посмотрела на меня, что расхотел вообще появляться на ее уроках. Но Ирина Владимировна разведала, что во Дворце пионеров есть физико-математический кружок. Там все ребята эвакуированные. Лев Арнольдович, он руководитель, сильно гонял меня по программе, прежде чем мне посоветовал заниматься физикой. Я сказал, хорошо, я не возражаю.

Когда тетя Ирина хвалит или ругает меня, все время ссылается на то, что ты в моем возрасте делал то же самое. Как ты считаешь, нужно делать все по-другому?

Скоро класс пошлют на уборку хлопка. Не возражать?

Есть вещи, которые меня удивляют. Это несжимаемость воды и третий закон термодинамики. Костя».

Конечно, там, где подростки думают о несжимаемости воды, там женщины должны заботиться о своей коже. Ведерников вспомнил сумасшедшие дни в июле, тогда принималось решение: ехать Наде с Костей в Самарканд — к родной сестре Вадима или остаться в городе. Ирина застряла в Самарканде на многие годы после ее командировки как врача-эпидемиолога на борьбу с холерой. Главный аргумент поездки Нади — привыкла каждое лето уезжать на дачу или в Крым. Поездка в Самарканд должна была Крым заменить.

Не покидая стула, сочинил ответ в пространство:

«Надель, день прибавляется. А я, как здесь говорят, понемногу загибаюсь.

Я могу попробовать продержаться до весны, до солнца, до тепла. Но нужны ли мне белые ночи и трава?.. Я стал зимним человеком. Я могу не оттаять.

Улицы завалены трупами. Немецкий полковник почти каждый день пролетает над городом, наблюдая за процессом умерщвления всего живого.

Мой опыт борьбы в одиночку что-то доказывает. А может быть — ничего. Говорить об этом глупо, потому что еще нет окончания. Нет принципиально, как в шахматной партии, в которой у игроков остались только короли.

Окончание могло быть раньше. Хотя бы тогда, когда коммунальный индивид вцепился в меня — в меня, прежнего Ведерникова с неплохой головой и нормальными человеческими планами. Или когда уголовник бил по голове железной трубой, — а я еще продолжал считать всех голодных своими братьями. Это смешно, но это так!

Картина такова: наша армия окружает умирающих людей, немецкая армия окружает наши войска, окружающие умирающих людей. Двойная охрана функционирующего кладбища.

Надя, здесь жизнь дешевая. Гораздо дешевле, чем ты думаешь.

Надя и Костя, я много раз поручал себе прочесть в энциклопедии статью — узнать, что там говорится о городе Самарканде. И обязательно прочту, когда до тома на букву „С“ дойдет очередь оказаться в печке…»

После трех дней ожиданий стул из прихожей вернул на кухню. Маша прийти не хочет или не может. А он не станет заниматься выяснением этого вопроса. Маша увидит в нем попрошайку, если он будет добиваться встречи.

«Вадим, не фантазируй, — у тебя нет будущего».

«Я слабею», — сказал себе Ведерников и стал ждать голоса, который подтвердит или опровергнет. Но ничто в нем не отозвалось. Предлагалось замереть на точке констатации. Уже не первый раз на него находит оторопь, — тогда полдня он может просидеть неподвижно и в каждом порыве к движению подозревать провокацию глупости. Неподвижность — вроде хода в игре, когда для твоего смертельного врага ты исчезаешь.

Давно в печке прогорели головешки, отблески огня уже не освещают его убежище. «Если не способен торговать своей мочой, тебе абсолютно не на что надеяться. Привыкай к мысли о смерти. Бессмертен лишь тот, кто уже умер…»

И стал думать о своей смерти на улице, на лестнице, на чердаке, на этой самой кухне. К тому времени он станет наглядным пособием для тех, кому интересно увидеть, во что человека превращает голод и цинга. Он может рассчитать с точностью до недели, когда съест последний стакан муки и горсть гороха. Наверно, потащится на толчок с какими-то вещами, будет просить их купить, как те доходяги, которых не раз на толкучках видел, — и продлит агонию еще на несколько дней.

Ведерников решил осмотреть себя, как врач осматривает призывника. Это была странная затея. Хотя огонь в печке полыхал, без рубашки и штанов его корчило от холода. Особенно ему не понравились ноги: ногти потемнели, кожа ступней шелушилась и отставала; возможно, смерть начинает свой путь снизу. Колени выделились, — он вспомнил мослы старых лошадей. До войны Ведерников начал толстеть. Это его беспокоило. Сейчас подростковая худоба тела показывала, что у организма уже позаимствовать нечего. Разглядывая съежившуюся мошонку, он вспомнил своего старого собеседника: «Полковник, вы меня неплохо подготовили для поступления в монастырь».

Образовавшаяся пустота томила. Ведерников хотел возвратить спасительное чувство одиночества, которое заражает, наверно, всех, кто оказывается на улице. Вылазку оправдал надеждой достать чеснок или лук. Но ноги сами, стоило оказаться на улице, повели к тому дому и лестнице, где керосинщик хотел его и ограбить, и казнить.

Дом оказался нежилым — сквозь окна верхних этажей просвечивало небо. Ведерникову нужно было облегчающее знание. Ведь он перестал что-либо видеть, когда от удара трубой шапка сползла на глаза. Темнота стала завесой смерти, когда руки оказались на горле продавца, слышал только хрип.

…На лестнице увидел: промерзший уголовник продолжает сидеть на лестнице, привалился к стене, руки раскинул страдальчески, бесстыдно лжесвидетельствуя о своей невинности. Ведерников ушел, как уходят люди, не желающие, чтобы их появление было кем-то замечено.

В этот вечер он пересчитал остатки еды и был удивлен результатами своей экономии: он может дотянуть до марта. «Режим и самодисциплина — самое надежное в моем опыте», — с этой технологически верной мыслью он восстановил прежний порядок жизни.

Ночью трудился на чердаке. Три доски и ведро намятого снега вернули равновесие его хозяйству.

Шел февраль с длинными солнечными днями. Был занят печкой, когда услышал стук в квартиру. Первая мысль: «Это конец!» — пронзила его. Метнулся в прихожую. Если начнут ломать дверь, можно спрятаться в чулане или между дверями. Когда сотрудники войдут в квартиру, за их спиной он может выскользнуть на лестницу. С собой должны быть деньги, документы, которые есть, и кое-что из еды. Где документы, где деньги?..

В дверь стучали вкрадчиво — и понемногу Вадим пришел в себя. Наверно, это Маша. Наконец продавщица соблаговолила его навестить. «Мне никто не нужен. Я никому не могу помочь. Какое мне дело до женщины, которой иногда хочется развлечься. Откуда я знаю, что она одна. За ее спиной может стоять милиция или НКВД».

Стук не повторился. Ведерников услышал удаляющиеся шаги. Не успели шаги затихнуть, он уже надевал пальто. Где шарф? Где шапка? Не заперев квартиру, заспешил на улицу.

Маша ушла недалеко. Обогнал и перегородил дорогу. Она не удивилась ни его злому взгляду, ни тому, что он обнял ее. Непослушны были лишь ее губы. Сжал их пальцами. Чужая Маша стояла молча. Вадиму показалась, что за последние дни смерть приблизилась не только к нему, но и к Маше. Было уже темно. С низких облаков падали колючие кристаллы измороси. Люди шли по тротуарам, переходили улицу с занесенными снегом трамвайными путями, не издавая ни единого звука. Опущенного лица Маши Вадим не смог рассмотреть. Молча вернулись в жилище.

Он уже снял пальто, зажег коптилку, а женщина продолжала стоять на пороге кухни, сжимая в руках варежки. Бледные щеки, локон на виске, словно приклеенный, на ногах бурки, свободные в икрах.

— Маша!..

— Что, человечек?

— Прощаешь — не прощаешь?

— Нет, не прощаю.

— Уйдешь?

— Нет, — сбросила пальто на спинку стула, разгрузила сумку.

— Если не прощаешь, что тогда?..