Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели

— Генерал Федоров. — Федоров встал, протянул руку главному прокурору.

— А каких войск будете, если не секрет?

— Танковых, — твердо ответил Федоров, — какие секреты от своих людей? Тем более в Алпатовке.

— Как же танковых? — Потапов немало удивился. — Как же танковых, когда у тебя ракета лежит в огороде?

— Ну и что? — Федоров зачесал седую прядь. — Может, мне лес танк на ракету поменял. Какое твое дело? Был танк, а теперь ракета. Сам посуди, где я горючее для танка найду?

— А на ракету горючее нашлось? — ухмыльнулся Потапов.

— Нашлось. — Продавец поддержал Федорова. — Ракетного горючего у меня в магазинчике сколько угодно. Вот только кроме генерала Федорова не берет никто.

— Лучше бы у вас в магазине продукты были, — не выдержал прокурор. — Магазин-то ваш «Продуктовый» называется!

— А как мне его, «Стратегический» назвать?! В то время, как дверь не закрывается, и замок достать не могу! Нет, пусть будет «Продуктовый». Так спокойнее.

Ели и пили долго. Потом пели песни о родной Алпатовке. Федоров и продавец наперебой рассказывали версии об основании родного поселения. Садовник пересчитывал чемоданы. Участковый рисовал гостям схему кратчайшего прохода через лес на случай, если те надумают вернуться. А Потапов ходил по комнате взад-вперед, разминая руки, потихоньку продвигая сервант к выходу.

Когда стемнело, с улицы донеслось громкое ржание, видимо того каурого, что стоял на привязи. Участковый прислушался. Но в окно уже было видно, как Семакин проскакал на кауром скакуне на фоне сосен, пригибаясь, изо всех сил наяривая по бокам своего любимца.

— Ну, вот и мне пора, — участковый с грустью посмотрел на гостей, собрал паспорта для оформления и вышел. А прокурорам отвели отдельную комнату для ночлега, также с видом на сосны. Верхушки которых уже освещала огромная алпатовская луна.

— Что-то мне не нравится, что чемоданы в гостиной комнате остались. — Главный прокурор все никак не мог заснуть, курил и ходил по комнате из угла в угол. — Да и паспорта надо было с утра отдать на оформление. Что, неужели они ночью командировочные оформлять будут?

— Да какая разница, — равнодушно проговорил самый молодой из прокуроров, — ночью оформлять или днем?

— Теперь уже точно никакой разницы, — согласились остальные и начали отходить ко сну.

— Спим. Утро вечера мудренее.

— Однако, друзья, — главный прокурор все никак не мог успокоиться и закурил еще одну сигарету, — я все не решался вам сказать… Дело в том, что… это выглядит несколько несолидно с моей стороны… Одним словом, вот… Опять же хочу, чтобы вы меня правильно поняли. — Он дрожащими руками, постукивая, вытащил из карманов какие-то предметы.

— Смотрите, вот…

Все увидели фарфоровых слоников, что стояли на серванте во время трапезы.

— Я когда из гостиной выходил… В общем, я их смахнул с серванта. Незаметно. Как залог, друзья. Как залог. Да и трудно было удержаться. Уж больно красивый набор. Еще раз хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Случись что с чемоданами, так я хотя бы этот набор… Как компенсацию… Войдите в мое положение… Извините. Вот…

— Да ладно, прокурор, не извиняйтесь. — Его заместитель, что заснул было на дальней кровати, вытащил из-под подушки полевую сумку участкового. Показал всем. Сунул обратно. И захрапел.

— Действительно, утро вечера мудренее, — самый молодой смотрел в окно, — господи, белый рояль! Я, кажется, наконец, понял. Понял, откуда звуки! Вон оттуда! С восточной стороны. Белый рояль…

— Какой белый? Каурый… — поправил его кто-то спросонья. Но было уже глубоко за полночь. И спорить больше никто не собирался.

Зинаида Китайцева

ТРАНЗИТ ГЛОРИИ МУНДИ

Никто и не думал убивать.

Потому, наверное, никого и не убили.

Сидели тихо. На Терлецких неприбранных прудах светило бледное круглое солнце. Человек в черном пальто, и очках, и усах, и круглых ботинках прошел, собирая острой палкой газеты, пакеты и прочий бумажный мусор, пиная консервные банки ногами в сторону собственно водоема. «Ничего не осталось, ничего. Все попортят, все что ни дай». Сидели тихо. Бледный ветерок шевелил кусты с острыми листиками. Пили теплый ананасовый сок. Допили. Крепились. Докурили.

Дед подошел со своей палкой, с силой ударил по пакету и пробил его сразу. Окурки ссыпал в полиэтиленовый хлебный стираный пакетик. «Все, что ни дай».

— Вали. Щас ноги приделаем.

— Неисчерпаемые возможности. Безгранично. Внутренний волюнтаризм. Сраная соборность. Снег не убирают. Выездной экуменизм. Амбулаторный, я бы сказал. Кресты как символ принадлежности. Бесконечно гадят в подъездах. Покаяние как стимул к регрессу. Упоенное саморазрушение. Не моют раковин. Отчетливый патернализм.

— Шнурок! По второму разу не заказываем!

— Бьют бутылки! — заорал дед, взмахивая палкой.

Внезапно развеселились. Ананасовый сок пошел тяжело.

— Шнур, ты че, дворник? А в пальто не парит?

— Безгранично. Самодовлеющая гигантомания. Подавленная суицидальность.

Внезапно поскучнели.

— Дед, ты б валил. А то я смотрю, ты без понятия.

На душе было тихо. Надысь завалили Сморчка, славного в сущности парня. Сморчок доил спортивные магазины и, будучи фигурой романтической, давно прикупил себе место на Ваганьково, что являлось предметом жгучей зависти всей бригады и лишний раз подтверждало романтический настрой всего коллектива. У Сморчка все зубы уехали набок, а карие маленькие глаза вовсе отсутствовали. Затылок отвалился, как крышка у коробки. Ленка била острым каблуком колесо BMW, как будто хотела его наколоть на каблук и стряхнуть, как этот дед бумажные пакеты. Нос проглотил две бутылки водки, и только моргал. А казалось бы, не впервой! Не в первый раз шуршащие шелковые крылья смерти уносили живую знакомую молодую душу, доившую спортивные магазины. Но как-то развезло, разморило по-нехорошему.

Старичок спустился чуть ниже, к пруду, и начал собирать в свой мешок некогда пинаемые консервные банки. Неясно слышалось бормотание.

— Чудило, блин…

— Больной, — с уважением откликнулся Попугайцев, который даже не имел погонялова.

— Щас уроню я твоего больного. Больные в больнице лежат!

Неясность намерения похода на Терлецкие пруды теребила душу.

— Я б на тракторе, блин, работал. Едешь на тракторе, в затылок печет и пахнет хорошо. Хлебом.

— Ага, хлебом. Пиццей-хат.

— Да я на серьезе, блин. Рулишь так… этим… рулем… Под ногами эта… пшеница, зерно. Шнурки дома сидят, дожидаются… Молоко в кастрюльке.

На поржавевших боках трактора пузырилась и лупилась зеленая краска, обнажавшая тракторную материю и суть. Солнце действительно пекло в затылок через кепку. Руль был тяжел и уверен. Работать сегодня допоздна — скоро дожди. Вечер обещал быть прохладным, а танцы — предсказуемыми. Каляевские придут разбираться с цепями, девки будут визжать и смотреть с гордостью, а пахнуть будет у берега темной холодной водой и подсохшей полынью. Тракторист Сморчков Серега ждал вечера, ждал ночи и ждал завтрашнего дня. Каляевских он тоже ждал и не подозревал, что этим вечером… Кепка съехала набок, а под головой натекло. Птицы хлопали крыльями близко-близко, огромные птицы, ноги съехали в воду и холодно не было. Ленка бежала к берегу, а медальон шлепал ее по груди.

— Ну че на тракторе? Ты, блин, прям, как в букваре! — откликнулся Попугайцев. — Я б космонавтом вот был бы. Запилят тебя прям по самое не балуйся, ты там кувыркаешься в невесомости, а в окошках — звезды и Земля чисто как фишка! И по телеку — Попугайцев в жопу в космосе.

…Осталось только погасить лампочки в бортовом отсеке. Хотелось спать и посидеть. Если бы Сергею Сморчкову в седьмом классе сказали, что его мечта когда-нибудь исполнится, он бы кидал портфель в синее небо и орал бы «Земля в иллюминаторе», и прыгал бы до нижних веток тополей, и ничего не рассказал бы маме, Ираиде Львовне. А если бы Сергею Сморчкову рассказали бы в седьмом классе, как космонавты справляют нужду, он бы мог и забыть свою мечту, между прочим. И тогда он никогда не увидел бы, как в бортовом отсеке… Ираида Львовна сказала только: «Этого не может быть», — и быстро пошла по длинному холлу в глубину квартиры, только ускоряя и ускоряя шаг…