Черные собаки [= Черные псы]

Толпа возмущенно заворчала, но помочь никто не спешил. Я сделал шаг вперед, попытался ударить в ответ, но промахнулся. Впрочем, парню и его приятелям я был неинтересен. Они уже собирались вокруг Бернарда, приготовившись, видимо, забить его ногами насмерть. Последний взгляд в сторону караулки результатов не дал: сержанта и солдат видно не было. Я дернул одного из парней назад за воротник и попытался дотянуться до второго. Но их для одного меня было слишком много. Я увидел, что два, а может быть, и три черных башмака уже занесены для удара.

Но с места они так и не двинулись. Они замерли в воздухе, потому что именно в эту секунду из толпы выскочила фигурка и вихрем пролетела мимо меня, поливая парней отчаянной и хлесткой скороговоркой. Это была молодая женщина, и она была в ярости. Ее власть была властью улицы. Ее слова били прямо в цель. Она была ровесницей, предметом вожделения и страсти. Она была — звезда и застала их за деянием постыдным даже по их собственным меркам.

Она презирала их, и корни этого презрения уходили в сексуальность. Им казалось, что они мужчины, она же низвела их до нашкодивших детей. Они не могли себе позволить стушеваться перед ней, показать спину. Но именно это они и сделали, хотя и пытались, как могли, сохранить лицо: они смеялись, пожимали плечами, выкрикивали в ее адрес гнусности. Они притворились, друг перед другом, перед самими собой, что им вдруг стало скучно, что где-нибудь там им будет куда интересней. Они двинулись в сторону Кохштрассе, но молодая женщина никак не унималась. Очень может быть, что они куда охотнее попросту сбежали бы от нее, но протокол требовал этакой отвязной, самодовольной походочки. Она шла за ними, кричала на них и размахивала кулаком, а им оставалось только свистеть в ответ и оттопыривать в карманах джинсов большие пальцы.

Я помог Бернарду подняться на ноги. И только когда молодая женщина вернулась, чтобы посмотреть, что с ним, и когда с ней рядом появилась подруга, одетая точь-в-точь как она, я узнал в них ту пару, что прошла мимо нас на улице 17 июня. Они подхватили Бернарда с двух сторон, пока он пробовал, выдержит ли нога вес его тела. Судя по всему, перелома не было. Когда он оперся о мое плечо и мы двинулись прочь от блокпоста «Чарли», кто-то в толпе начал хлопать.

До перекрестка, где мы надеялись поймать такси, мы дошли за несколько минут. Все это время мне хотелось, чтобы Бернард тоже вспомнил, кто была его спасительница. Я спросил, как ее зовут — Грета, — и повторил имя вслух специально для него. Его донимала боль, он скорчился от боли, он, может статься, был в состоянии легкого шока, а я настойчиво пытался заинтересовать его — и чем? Посрамлением рационалиста? В нем? В себе самом?

В конце концов Бернард поднял руку, не глядя, протянул ее девушке и сказал:

— Грета, благодарю вас, дорогая моя. Вы спасли мою тушку.

Но смотрел он при этом совсем в другую сторону.

Мне казалось, что на Кохштрассе у меня будет время порасспросить Грету и ее подружку Диану о том, кто они такие, но, как только мы подошли, подъехало такси и начало выгружать пассажиров — и мы тут же подозвали водителя. Возникло некое зияние — пока мы усаживали Бернарда в машину, и благодарили, и прощались, и снова благодарили, — по ходу которого я надеялся, что он по крайней мере бросит взгляд на своего ангела-хранителя, на эту инкарнацию Джун.

Девушки пошли своей дорогой, и я помахал им через заднее стекло, а потом, перед тем как сказать водителю, куда ехать, спросил у Бернарда:

— Ты их не узнал? Те самые, которых мы видели у Бранденбургских ворот, когда ты сказал мне, что какое-то время ждал весточки от…

Бернард как раз пытался поудобнее устроить голову на подголовнике, и прервал меня вздохом. Говорил он нетерпеливо, обращаясь к обитому материей потолку машины в десятке сантиметров от собственного лица:

— Да. Чистой воды совпадение, как мне кажется. А теперь, бога ради, Джереми, отвези меня домой!

Часть третья

Майданек. Ле Сальс

Сан-Морис-де-Наваселль, 1989

Весь следующий день он не выходил из квартиры в Кройцберге. Валялся на кушетке в крохотной тамошней гостиной, с видом довольно мрачным и разговору предпочитал телевизор. Зашел врач, приятель Гюнтера, чтобы осмотреть больную ногу. Судя по всему, никаких переломов действительно не было, но по возвращении в Лондон он порекомендовал сделать рентген. Ближе к обеду я вышел прогуляться. Вид у улиц был вполне похмельный: под ногами пивные банки и битые бутылки, вокруг ларьков с фаст-фудом бумажные салфетки, запачканные горчицей и кетчупом. Днем, пока Бернард спал, я почитал газеты и записал нашу с ним вчерашнюю беседу. Вечером он по-прежнему был неразговорчив. Я опять вышел прогуляться и выпил пива в ближайшей баре. Народ снова начинал праздновать, но мне хватило вчерашнего. Через час я вернулся на квартиру, и к половине одиннадцатого мы оба уже уснули.

Между утренним вылетом Бернарда в Лондон и моим в Монпелье через Франкфурт и Париж разница была всего в час. Я договорился, чтобы один из братьев Дженни встретил его в Хитроу. Выглядел Бернард несколько оживленнее. Он проскакал через терминал в Тегеле, на удивление ловко управляясь с позаимствованной по случаю тростью. Ею же он отсалютовал служащему авиакомпании и напомнил ему о заранее заказанном кресле-каталке. Бернарда уверили в том, что оно будет ждать его в секторе вылета.

Когда мы уже тронулись в нужном направлении, я сказал:

— Бернард, я хотел кое о чем спросить тебя относительно Джун и этих ее собак…

Он перебил меня:

— Опять ты о прошлом? Вот что я тебе скажу: забудь ты об этой лабуде насчет «лицом к лицу со злом» и так далее. Чушь религиозная. Но знаешь, это ведь именно я рассказал ей о «черной собаке» Черчилля. Помнишь такую? Так он называл депрессию, которая время от времени на него накатывала. Судя по всему, позаимствовал фразу у Сэмюэла Джонсона. Так что идея у Джун была проще некуда: если одна собака символизирует депрессию личную, то две — это уже нечто вроде культурной депрессии, пакостного состояния души для всей цивилизации. В общем-то образ неплохой. Я сам часто им пользовался. Вот и возле блокпоста «Чарли» тоже о нем вспомнил. Дело-то, понимаешь ли, было не в красном флаге. Я не думаю, что они вообще обратили на него внимание. Ты слышал, что они кричали?

— Ausländer 'raus!

— «Иностранцы — вон!» Стена снесена, и все пляшут от радости, но рано или поздно…

Мы подошли к сектору вылета. Человек в форме с галунами подкатил кресло-каталку к Бернарду сзади, и тот со вздохом в него опустился.

Я сказал:

— Но спросить-то я хотел не об этом. Я вчера просматривал свои старые записи. Когда я в последний раз виделся с Джун, она велела мне спросить у тебя, что мэр Сан-Морис-де-Наваселль сказал насчет этих собак, когда вы обедали в кафе после того, как…

— А, «Отель де Тильёль»? О том, на что были натасканы эти псины? Лучшей иллюстрации не придумаешь. История мэра не соответствовала действительности. Или уж, во всяком случае, узнать, правда это или нет, не представлялось никакой возможности. Но Джун решила в нее уверовать, просто потому, что она прекрасно укладывалась в общий контекст. Прекрасная иллюстрация того, как факты искажают в угоду идеям.

Я вручил сумки Бернарда стюарду, который составил их одна на другую на задней подножке кресла. После чего изготовился в любой момент толкнуть кресло с места, как только мы попрощаемся. Бернард откинулся на спинку, положив на колени трость. Меня царапнула мысль: а не слишком ли легко мой тесть примеряет на себя роль инвалида?

— И все-таки, Бернард, — сказал я. — Что это была за история? На что были натасканы эти собаки?

Бернард покачал головой:

— В другой раз, мальчик мой. Спасибо, что проводил.

Затем он поднял свою подбитую резиной трость — отчасти в знак прощального приветствия, отчасти в качестве сигнала стюарду, который коротко кивнул мне и покатил пассажира прочь.