Черные собаки [= Черные псы]

Настроение у Бернарда внезапно поменялось. Он резко развернулся ко мне.

— Ну что, я так понимаю, что тебе очень хочется все знать! — крикнул он. — И вот что я тебе скажу. Моя жена могла интересоваться поэтической истиной, истиной духовной или даже своей личной истиной, но ей никакого дела не было до истины,до фактов, до той самой истины, которую два разных человека могут признать таковой независимо друг от друга. Она выстраивала системы, выдумывала мифы. А потом выстраивала факты в соответствии с ними. Бога ради, забудь ты про секс. Вот тебе тема: как люди, подобные Джун, подгоняют факты под собственные идеи, вместо того чтобы делать наоборот. Почему люди занимаются этим? Почему они до сих пор продолжают этим заниматься?

Ответ был очевиден, но я как-то все не решался произнести его вслух — и тут мы дошли до края толпы. Две-три тысячи человек собрались для того, чтобы увидеть, как Стену разрушат в самом важном, символически значимом месте. Возле трехметровых бетонных блоков, которые перегораживали подход к Воротам, стояла цепочка молодых и явно нервничающих восточногерманских солдат, лицом на запад. Табельные револьверы были при них, но кобура висела подальше от глаз, за спиной. Перед шеренгой прохаживался взад-вперед офицер, курил и посматривал на толпу. За спиной у солдат высился ярко освещенный облупленный фасад Бранденбургских ворот с еле-еле колышущимся на ветру флагом Германской Демократической Республики. Толпу сдерживали барьеры, а гул возмущения, судя по всему, был адресован западноберлинской полиции, которая уже начала перегораживать своими микроавтобусами подступы к бетонному ограждению. В тот самый момент, как мы подошли, кто-то бросил в одного из солдат полную пивную банку. Она пролетела высоко и быстро, оставляя за собой пенный след, тут же выхваченный из темноты бьющими поверх голов телевизионными прожекторами, и, когда она прошла над головой молодого солдата, из толпы тут же раздались возмущенные крики и призывы по-немецки не допустить насилия. Голоса звучали несколько необычно, и тут до меня дошло, что десятки людей сидят на деревьях.

Протиснуться в первые ряды нам особого труда не составило. Толпа там оказалась куда более цивилизованной и разношерстной, чем я себе представлял. Маленькие дети сидели на плечах у родителей, и оттуда им все было видно ничуть не хуже, чем Бернарду. Двое студентов продавали мороженое и воздушные шарики. Старик в черных очках и с белой тростью стоял, задрав подбородок, и слушал. Вокруг него зияло обширное пустое пространство. Когда мы подошли к барьеру, Бернард указал мне на западноберлинского полицейского офицера, который разговаривал с восточногерманским армейским офицером.

— Обсуждают, как им контролировать толпу. Полпути к объединению уже пройдено.

После недавней вспышки манера держаться у Бернарда сделалась несколько отстраненной. Он оглядывался вокруг с невозмутимым, едва ли не царственным видом, который плохо вязался с утренним возбужденным состоянием. Должно быть, и событие это, и все эти люди обладали для него своеобразным очарованием, но до определенного предела. Через полчаса стало ясно, что ничего такого, что удовлетворило бы толпу, здесь не произойдет. Не было видно ни кранов, которые смогли бы оторвать от земли пару участков Стены, ни тяжелой техники, которая сдвинула бы с места бетонные блоки. Но Бернард уходить не хотел. Так что мы остались стоять и мерзнуть дальше. Толпа — существо медлительное и недалекое, и ума у нее куда меньше, чем у любого из составляющих ее людей. Эта конкретная толпа приготовилась простоять здесь всю ночь, терпеливо, как сторожевой пес, в ожидании события, которое, как всем нам было совершенно ясно, не произойдет. Во мне начало подниматься чувство раздражения. Повсюду в городе шел праздник; здесь же, кроме тупого терпения толпы и сенаторского спокойствия Бернарда, смотреть было не на что. Прошел еще час, прежде чем мне удалось уговорить его пройтись пешком до блокпоста «Чарли».

Мы двинулись по тропинке вдоль Стены; цветистые граффити на ее поверхности в свете фонарей казались черно-белыми. Справа виднелись заброшенные здания и пустыри с мотками проволоки, горами мусора и разросшимся за лето бурьяном.

На языке у меня давно вертелся вопрос, и сдерживаться мне больше не хотелось.

— Ты ведь десять лет оставался в партии. Для этого тебе наверняка пришлось не раз и не два подгонять под идею факты.

Мне хотелось вывести его из этого самодовольного спокойствия. Но в ответ он всего лишь пожал плечами, поглубже закутался в пальто и сказал:

— Ну да, конечно.

Он остановился в узком проходе между Стеной и каким-то заброшенным зданием, пропуская вперед шумную компанию американских студентов.

— Как там звучит эта цитата из Исайи Берлина, которую не вспоминал только ленивый, особенно в последнее время, — насчет фатального свойства утопий. Он пишет: «Если мне точно известно, как привести человечество к миру, справедливости, счастью и безграничному созиданию, есть ли цена, которая покажется слишком высокой? Для того чтобы сделать этот омлет, я должен иметь право разбить столько яиц, сколько сочту нужным». [20]Обладая тем знанием, которое у меня есть, я попросту не исполню собственного долга, если не смирюсь с мыслью о том, что здесь и сейчас может возникнуть необходимость принести в жертву тысячи людей, дабы обеспечить вечное счастье миллионов. В те времена мы формулировали эту мысль совсем иначе, но общее направление подхвачено верно. Если ты игнорировал или переформатировал пару неудобных фактов ради того, чтобы сохранить единство партии, какое это имело значение по сравнению с потоками лжи, которыми обливала нас капиталистическая пропагандистская машина, как мы ее тогда называли? Так что ты впрягаешься в работу на общее благо, а вода вокруг тебя поднимается все выше. Мы с Джун вступили в партию довольно поздно, и с самого начала воды уже было по колено. Новости, которых мы не хотели слышать, все равно просачивались. Показательные процессы и чистки тридцатых годов, насильственная коллективизация, массовые депортации, трудовые лагеря, цензура, ложь, гонения, геноцид… В конце концов противоречия становятся слишком вопиющими, и ты ломаешься. Но гораздо позже, чем следовало бы. Я положил билет на стол в пятьдесят шестом, чуть было не сделал этого в пятьдесят третьем, а должен был бы положить его в сорок восьмом. Но ты продолжаешь упорствовать. Ты думаешь: сами по себе идеи хороши, вот только у руля стоят не те люди, но ведь это не навсегда. К тому же проделана такая большая работа, не пропадать же ей даром. Ты говоришь себе: никто не обещал нам легкой жизни, практика пока еще не успела прийти в соответствие с теорией, на это требуется время. Ты убеждаешь себя в том, что идет «холодная война» и большая часть этих слухов — клевета. И разве можешь ты так жестоко ошибаться, разве может ошибаться такое количество умных, смелых, самоотверженных людей? Не будь у меня научной подготовки, я, наверное, цеплялся бы за все это еще дольше. Именно лабораторная работа демонстрирует со всей наглядностью, насколько это просто: подгонять результат под теорию. Это в нашей природе — желания наши сплошь пронизывают нашу систему восприятия. Хорошо поставленный эксперимент обычно спасает от этой напасти, вот только этот эксперимент уже давно вышел из-под контроля. Фантазия и реальность тянули меня в разные стороны. Венгрия была последней каплей. Я сломался.

Он помолчал немного, а потом заметил спокойно:

— В этом и состоит разница между Джун и мной. Она вышла из партии за много лет до меня, но так и не сломалась, так и не научилась отделять фантазию от реальности. Просто сменила одну утопию на другую. Политик она или проповедник — не важно, главное — фанатичная вера в идею…

Вот так оно и вышло, что в конце концов контроль над собой потерял именно я. Мы проходили мимо участка Стены и прилегающей пустоши, до сих пор известной как Потсдамерплац, проталкиваясь между группами людей, собравшихся у ступеней смотровой площадки и у киоска с сувенирами в ожидании хоть каких-то событий. Больше всего вывела меня из равновесия даже не столько откровенная несправедливость сказанного Бернардом, сколько отчаянно вспыхнувшее раздражение на трудности человеческой коммуникации, — и передо мою возник образ повернутых друг к другу зеркал, лежащих в постели вместо любовников, с уходящей в бесконечность последовательностью постепенно бледнеющих подобий истины, вплоть до полного ее претворения в ложь. Я резко развернулся к Бернарду и нечаянно выбил запястьем из руки у стоящего рядом человека что-то мягкое и теплое. Сосиску в булочке. Но я был слишком возбужден, чтобы извиниться перед ним. Люди на Потсдамерплац соскучились по зрелищам; как только я начал кричать, все головы повернулись в нашу сторону и вокруг нас начал выстраиваться круг.