Черные собаки [= Черные псы]

Мы расплатились с таксистом и вышли на тротуар. До памятника Победе было минут двадцать ходу, а оттуда, прямо перед нами, разворачивалась широкая улица 17 июня, [18]ведущая прямо к воротам. Кто-то занавесил дорожный указатель куском картона с надписью «9 ноября». Сотни людей шли в том же направлении. В полумиле впереди стояли подсвеченные иллюминацией Бранденбургские ворота, слишком маленькие и приземистые на вид, если учесть их общемировую значимость. У их подножия широкой полосой сгустилась тень. И, только подойдя поближе, мы поняли, что это собирается толпа. Бернард вроде бы даже замедлил шаг. Он сцепил за спиной руки и чуть наклонился вперед, будто бы навстречу воображаемому ветру. Теперь нас обгоняли все.

— Когда ты был здесь в последний раз, Бернард?

— Знаешь, а ведь на самом деле я этой дорогой вообще никогда не ходил. Берлин? Была здесь такая конференция, посвященная Стене, в честь пятой годовщины ее постройки, в шестьдесят шестом. А до того, боже ты мой! В пятьдесят третьем. В составе неофициальной делегации британских коммунистов, которая приехала, чтобы выразить протест — нет, это слишком сильно сказано, — чтобы выразить восточногерманской компартии нашу почтительную озабоченность тем, как она подавила Восстание. [19]Когда мы вернулись домой, нам от некоторых товарищей досталось за это по первое число.

Мимо нас прошли две девушки в кожаных куртках, джинсах в обтяжку и в усеянных серебряными гвоздиками ковбойских сапогах. Двигались они, взявшись под руки, и на взгляды, которыми провожали их мужчины, реагировали не то чтобы с презрением: они на них просто не реагировали. Волосы у обеих были выкрашены в черный цвет. Колыхавшиеся сзади одинаковые хвостики дополняли беглую ассоциацию с пятидесятыми годами. «Впрочем, — подумал я, — у Бернарда наверняка были другие пятидесятые». Он тоже проводил их взглядом, слегка нахмурившись. И нагнулся, чтобы что-то сказать мне на ухо доверительным шепотом. Особой необходимости в этом не было, потому что людей рядом с нами не оказалось, а со всех сторон неслись звуки шагов и голосов.

— С тех самых пор, как она умерла, я ловлю себя на том, что смотрю на молоденьких девушек. Разумеется, в моем возрасте это просто нелепо. Но я смотрю не на их тела, а на их лица. Отыскиваю ее черты. Это уже вошло в привычку. Я постоянно пытаюсь отследить какой-нибудь жест, выражение лица, что-нибудь этакое в глазах или волосах, что снова сделает ее для меня живой. И кстати, ищу я не ту Джун, которая была тебе знакома, в противном случае я бы пугал старушек. А ту девушку, на которой когда-то женился…

Джун на фотографии в рамке. Бернард положил руку мне на локоть.

— Есть и еще кое-что. В первые полгода я никак не мог отделаться от мысли, что она попытается со мной связаться. Ничего необычного в этом, видимо, нет. Скорбь заставляет человека быть суеверным.

— Как-то не очень укладывается в твою научную картину мира. — Фраза вышла неожиданно легкомысленной и резкой, и я уже успел о ней пожалеть, но Бернард кивнул:

— Ты совершенно прав, и я, конечно, постепенно пришел в себя, как только набрался сил. Но какое-то время мне казалось, что если мир неким немыслимым образом действительно таков, каким она его себе вообразила, тогда она просто не сможет не связаться со мной, чтобы сказать, что я был неправ, а она права: что на свете действительно существует Бог, и вечная жизнь, и место, куда душа отправляется после смерти. И прочая чушь. И что она каким-то манером постарается сделать это через девушку, похожую на нее. И в один прекрасный день какая-нибудь из этих девушек явится ко мне с посланием.

— А теперь?

— Теперь это вошло в привычку. Я смотрю на девушку и оцениваю ее с той точки зрения, сколько в ней от Джун. Те девушки, которые только что прошли мимо нас…

— Да?

— Та, что слева. Не обратил внимания? Губы у нее точь-в-точь как у Джун и овал лица тоже почти такой же.

— Я не разглядел ее лица.

Бернард чуть сильнее сжал мне руку.

— Я все-таки должен спросить тебя об этом, поскольку постоянно об этом думаю. Давно уже хотел спросить. Она говорила с тобой об интимных вещах — о нас с ней?

Нелепое воспоминание о «размерах», которыми «обзавелся» Бернард, заставило меня на миг смутиться.

— Ну конечно. Она постоянно думала о тебе.

— И о какого рода вещах шла речь?

Скрыв один набор шокирующих подробностей, я почувствовал себя обязанным предъявить другой, равноценный.

— Ну… э-э… она рассказала мне про первый раз, когда вы… про ваш первый раз.

— Н-да.

Бернард отдернул руку и сунул ее в карман. Какое-то время, пока он обдумывал услышанное, мы шли молча. Впереди, прямо посередине улицы 17 июня, сбились в куча-мала микроавтобусы новостных компаний, передвижные аппаратные, спутниковые антенны, подъемные краны с камерами и грузовики с генераторами. Под деревьями Тиргартена немецкие рабочие выгружали из машины темно-зеленые будки переносных туалетов.

Вдоль длинной нижней челюсти Бернарда ходили желваки. Голос у него сделался глухим. Нас явно ожидал приступ гнева.

— Значит, именно об этом ты и вознамерился писать?

— Послушай, я ведь даже еще и не приступал…

— А тебе не приходило в голову узнать мое мнение на сей счет?

— Я в любом случае покажу тебе все, что напишу. Ты же знаешь.

— Боже правый! О чем она думала, когда рассказывала тебе подобные вещи?

Мы поравнялись с первой из спутниковых тарелок. Из темноты навстречу нам катились подгоняемые легким ветерком пластиковые стаканчики из-под кофе. Бернард раздавил один ногой. В толпе, собравшейся возле Ворот, примерно в ста метрах от нас, раздались не слишком дружные аплодисменты. Хлопали добродушно, наполовину дурачась, как хлопает публика, собравшаяся на концерт, когда на сцену поднимают рояль.

— Послушай, Бернард, то, что она мне рассказала, носит ничуть не более интимный характер, чем твой рассказ о ссоре на станции. Если хочешь знать, главная тема была: насколько смелым шагом для юной девушки это считалось в те времена, что лишний раз доказывало, насколько сильно она была к тебе привязана. И кстати, ты в этой истории выглядишь просто на зависть. Складывается такое впечатление, что ты был… ну, скажем так, весьма одарен по этой части. Собственно, она употребила слово «гений». Она рассказала мне, как ты метнулся через всю комнату, распахнул окно во время грозы и принялся кричать по-тарзаньи, а в комнату вихрем летели листья…

Бернарду пришлось кричать, чтобы перекрыть гул дизельного генератора:

— Бог ты мой! Да ведь это было совсем в другой раз! Два года спустя. Это было в Италии, мы снимали комнату на втором этаже, а под нами жили хозяева, старик Массимо и его тощая жена. Они у себя в доме вообще не терпели никакого шума. А потому занимались мы этим не дома, а в полях, где угодно, где могли найти место. А потом однажды вечером разразилась жуткая гроза, она и загнала нас в дом, и вокруг так грохотало, что они нас все равно не слышали.

— М-да… — начал было я.

Но гнев Бернарда уже перекинулся на Джун:

— Зачем, интересно знать, она все это выдумала? Книжки стряпала, вот зачем! Наш первый раз — это была катастрофа, полная и беспросветная катастрофа. Она его переписала для официальной версии. Выкрасила и залакировала.

— Если ты хочешь все расставить по своим местам…

Бернард смерил меня подчеркнуто презрительным взглядом и двинулся дальше, выговаривая на ходу:

— Мое представление о мемуарах несовместимо с описаниями чужой сексуальной жизни, как будто это какое-то идиотское шоу. Неужели тебе кажется, что в конечном счете жизнь сводится именно к этому? К голому траханью? К сексуальным триумфам и неудачам? Чтобы публике было над чем посмеяться?

Мы проходили мимо телевизионного фургона. Я заглянул внутрь и увидел дюжину мониторов с одним и тем же изображением: репортер хмурится, держа в одной руке какие-то записи, с другой у него небрежно свисает болтающийся на проводе микрофон. Из толпы донесся громкий вздох, долгий, нарастающий гул недовольства, который постепенно начал набирать силу и превращаться в ропот.