Дом на улице Гоголя (СИ)

— Жены моей дети, — тупо ответил я, после бессонной ночи будучи не в состоянии сформулировать ответ яснее.

— Да знаю я, что ты женатым записан. Только ведь никакой жены у тебя никогда не было. Мне ли не того знать? — ты ж не умел ничего. — И она засмеялась, показав прежде любимые мной ямочки на тугих щеках. Я почувствовал, что заливаюсь краской: пролетарочка даже не намекала, а прямо указывала на мою первоначальную неумелость в любовных утехах. Дальше стало уже не до смущения:

— Рассмотрим твоё персональное дело на собрании. Надо будет разобраться, что ты скрываешь от рабочего коллектива, чего не договариваешь.

Я перепугался: сейчас, когда Оля едва держится на ногах, только дурацких разбирательств недоставало. Я принялся уговаривать Катерину подождать совсем немного: вот уже совсем скоро дети поправятся, и всё пойдёт как раньше.

— Ну, смотри у меня. До конца этой пятидневки тебе сроку даю, — строго сказала девушка.

Окончательно потеряв чувство собственного достоинства, я вымаливал хотя бы две пятидневки, свободные от любви и товарищества. В голове крутилось: «Лишь бы сейчас Олю не трогали, а после я уж как-нибудь отвяжусь от этой... своей подруги». Мой испуг не укрылся от пролетарской Пандоры, и она, недобро ухмыльнувшись, приоткрыла свой ящичек:

— А рыльце-то у тебя в пушку, Ванечка! Ничего, кто надо, разберётся. Может, ты пролетарский хлеб жрёшь, а сам под видом жены контру скрываешь?

«Что же ты наделала?! — Кричал я мысленно. — Неужто не понимаешь, что стала сейчас шантажисткой, что навсегда обесчестила себя?»

Но главное всё же заключалось не в Кате. Остаться мне, главе семьи с двумя детьми, без рабочей карточки было по-настоящему страшно, да и не только потерей работы было чревато упоминание тех, «кого надо». Я стал убеждать настойчивую пассию, что испугался только того, что женщину, дети которой сейчас серьёзно больны, могут потревожить, а она и так уже едва жива.

— Ты детьми-то не прикрывайся, и на жалость не дави. Жалость мы сбросили с корабля современности. Ладно, не дрейфь. Даю тебе две пятидневки. А там уж не обижайся, если что.

Кризис в тот день произошёл не только в моих отношениях с «катями», настоящими и будущими. Домой я еле плёлся, боялся войти и увидеть почерневшее от горя Олино лицо, узнать страшное: что Николеньки уже нет. Но дома меня ждал повеселевший доктор, и едва ли не счастливая Оля — кризис миновал. Дети стали поправляться с неправдоподобной скоростью, дня через три они уже играли — Николенька, лёжа на медвежьей шкуре, добытой мной на Алтае, а Маняша, сидя подле него.

— Вы даже на медведя ходили? — удивился Батурлин.

— Скорее, это он на меня ходил, — хитро улыбнувшись, ответил Иван Антонович.

«Неспроста дед про медвежью шкуру вставил, в тысячный раз захотел трофеем похвастаться. Как бы он сейчас на свои охотничьи подвиги не перешёл», — забеспокоилась Наташа, и вслух произнесла:

— Кризис миновал, и это привело к перелому в ваших отношениях с бабушкой Олей?

— Я будто проснулся тогда. Скоро сообразил, что вовсе нет неразрешимых сложностей в том, как добираться до Петрограда: существовали же так называемые «нэпмановские» вагоны, в которых пассажиры ехали в тишине и комфорте. Ходили такие вагоны нерегулярно, но ходили же. Билеты в них стоили сумасшедших денег, да я тут же понял, где их взять: нужно продать Кузьмичов дом. Начальник железнодорожных мастерских, в которых я работал, давно уже примерялся к нашему жилью: сам он жил в многоквартирном доме в центре города, а тёща, вывезенная им из голодающей, поверженной небывалой засухой губернии, настаивала на приобретении дома с огородом. Денег у начальника хватало, да свободных домов в Оренбурге не имелось, скученность из-за наплыва беженцев была страшная. Я догадывался о происхождении начальниковых денег: нэпманы давали ему «на лапу» для того, чтобы он приобретал смазочные материалы именно у них, так что цену на дом я мог, не церемонясь, заламывать до максимума.

Оперативно решив вопрос продажи, и получив задаток, я почувствовал себя состоятельным человеком. За те дни, что Николенька не брал грудь, молоко у Оли перегорело, но теперь не нужно было ломать голову, на какие шиши покупать молоко на базаре. На станции выяснилось, что «нэпмановский» вагон на Москву будет прицеплен к составу, отходящему через несколько дней. Я выкупил места в двух смежных одноместных купе. Это роскошество стоило дороже, чем одно двухместное купе, но такового свободного не оказалось. Ехать до Москвы нам было незачем, и мне удалось оформить транзит на Петроград через Загряжск. Я был рад побывать у дядюшки, и вообще всё складывалось на диво удачно. С моим увольнением задержек не предвиделось: начальник мастерских был как никто другой заинтересован в том, чтобы я поскорей убрался из Оренбурга.

Я старался не думать о том, что нас ждёт по приезде в Петроград — мысль о предстоящей разлуке с Олей была непереносимой. Не только с Олей, с детьми тоже. Маняшу я всегда нежно любил, а Николенька стал мне особенно дорог за время болезни. Тут вот что произошло: после своего выздоровления он совершенно перестал походить на Прохора. То ли в глазах у меня что-то переключилось, то ли в нём и в самом деле выболело что-то, но никакого сходства с его биологическим отцом я уже не находил. А тут и Оля сказала: «Ты замечаешь, Ванюша, что мальчик стал походить на тебя?» — и смутилась. Ни за что не решился бы этого высказать, но я видел собственными глазами: Николенька стал похож на меня так, как только сын может походить на отца. Я и не заметил, когда начал называть его сыном, сыночком.

Маняшу я никогда своей дочерью не считал: любимая племянница, и всё. Да и как могло быть иначе? — мне всего-то шестнадцать было, когда Петина дочь осталась у меня на руках. Николенька после той болезни занял в моём сердце совсем другое место, нежели Маняша. Похожее происходило и с Оленькой. Мы долго не признавались себе и друг другу, что относимся к обоим детям по-разному, но внутри себя про это догадывались, оттого и баловали Маняшу, потакали её капризам, когда как сына и дочь Лизу воспитывали в большей строгости. И, конечно, потакание даром нам не обошлось.

Иван Антонович молчал, потупившись, а его лицо приобретало всё более скорбное выражение. Наташа знала, чем чревато воспоминание деда о Маняшином предательстве: он начнёт принимать сердечные таблетки одну за одной, а наутро будет выглядеть больным, лицо отечёт, а голос ослабнет. Изображая живейший интерес к устройству «нэпмановских» вагонов, она забросала деда вопросами:

— Это был знаменитый пульмановский вагон? Он, действительно, так суперкомфортен, как его восхваляли в начале века? Неужели это правда, что он даже был оснащён кондиционером?

Наташина уловка сработала, дед встрепенулся:

— Погоди ты, Наталья, с вагонами. Я ещё о самом главном не рассказал: как так случилось, что дорога до Петрограда стала нашим с Олей свадебным путешествием. Хотя надо признать, вагон и на самом деле был великолепен. Или это после нашего аскетического быта так казалось, но мы ощущали себя утопающими в роскоши. Так что внешняя обстановка вполне соответствовала содержанию: нашей любви. Тебе про вагон интереснее узнать, или всё же про любовь?

— Про любовь, конечно, про любовь, — засмеялась Наташа.

— Про любовь, говоришь? Любовь, она такая тайная барышня, что к ней нужно с широко открытыми глазами подходить. А я после истории с Прохором как во сне жил. Иду я домой, в кармане билеты на поезд, и вдруг увидел: Оренбург-то, оказывается — красивый город. Я стал различать добротные купеческие особняки, порушенные, но не стёртые с лица земли прекрасные храмы, тонкой архитектуры караван-сарай с мечетью и минаретом — Оренбург ведь соединяет собой европейскую и азиатскую Россию. До того дня я видел там лишь разрушения, принесённые большевиками. Но это преходящее, не век же им рушить, город оживёт, вся страна оживёт, с неожиданным воодушевлением думал я. Нужно только, чтобы люди опять начали работать, каждый на своём месте. Я буду много и добросовестно трудиться, это всё, что я могу сделать для страны, но этого не так уж мало — такую перспективу своей жизни выстраивал я, шагая по улицам Оренбурга. «Если вся моя жизнь будет состоять из трудов и лишений, я не буду роптать», — вспоминал я услышанное в гимназическую пору с театральной сцены, и эта пафосная фраза как нельзя лучше передавала моё тогдашнее состояние.