Дом на улице Гоголя (СИ)

Этот город дважды предоставлял нам с Олей приют — по дороге на Алтай и по обратному пути домой, в Петроград, а я почитал его чем-то вроде ловушки, из которой нам, возможно, и не выбраться. Назавтра у меня был выходной — закончилась первая пятидневка, отпущенная великодушной Катериной. Мне предстояло отмаяться на складе ещё одну пятидневку, и в конце последнего рабочего дня — поезд, который навсегда увезёт меня от отупляющей работы, от идиотских собраний с их бредовыми резолюциями, от девушки в красной косынке, о которой я забуду, едва войду в вагон.

Вагон... Я представил его изысканность, подсмотренную как-то сквозь щёлку между шторками купе, и понял, что в том виде, в каком мы с Олей органично вписывались в нашу нищую жизнь, нас туда могут и не пустить. А если пустят, подвергнут такой обструкции, что путешествие станет для нас, прежде всего, конечно, для Оленьки, тяжёлым испытанием. Я оглядел себя: промасленная телогрейка, замызганные ватные штаны, подшитые валенки, всё это, выданное в железнодорожных мастерских Оренбурга, необходимо было сбросить с себя как старую кожу. Пойдём завтра с Олей на базарную площадь и приоденемся как люди, подумал я и ощутил за пазухой пачку денег, оставшуюся от залога. Явлюсь сегодня домой не с пустыми руками, не с одной лишь краюхой хлеба — и я завернул в коммерческий магазин.

Набрав гостинцев: яблок, леденцов, пряников, сала и настоящей колбасы, я стал рассчитываться с продавцом и услышал от него: «К Рождеству готовитесь? С наступающим вас». Боже мой, конечно же! Сегодня канун Рождества, Сочельник! Как я мог забыть?! — сокрушался я. Скарлатина, Катин шантаж, отравой проникший мне в душу, переломленный большевиками календарь — всё это выбило меня из остатков собственного мира. А ведь на Алтае мы не пропускали Рождества — я, как настоящий Робинзон, делал ежедневные зарубки на специальном бревне, вкопанном возле дома, так что календарь у нас был. Рождество на нашей станции мы справляли с непременной ёлкой, самой пушистой из тех, что я находил в лесу. Оля прелестно украшала её бантиками из разноцветных ниток, тесьмы, засушенными загодя цветами, кедровыми шишками и испечённым ею самой печеньем. Достать ёлку в Оренбурге двадцать третьего года было невозможно, и я, сделав изрядный крюк, наломал сосновых веток. Свяжем в букет, леденцами да пряниками украсим — чем не праздник?

Дети уже спали, когда я вошёл в дом с охапкой пахучих веток. Оля, увидев покупки, всплеснула руками: откуда такое богатство? С порога я принялся рассказывать о переписке с Дмитрием Львовичем (раньше я не решался говорить об этом, опасаясь, как бы мне зря не обнадёжить Олю), о продаже дома, об уже приобретённых билетах в вагон класса люкс, о приличной одежде, которую мы прикупим завтра же, о своём скором поступлении в Петроградский университет, и, конечно, о том, что профессор Никитин обещался обеспечить её отъезд из России. Оленька украшала сосновые ветки, молчала, только поглядывала на меня непонятно.

— У нас ведь осталось немного вина, — первое, что она произнесла в тот вечер. Когда дети были больны, никаких лекарств мы достать не смогли. Оля вспомнила, что жар у ребёнка можно сбивать, давая по ложке разведённого кагора, и этим же растирать детское тельце. Последнее Олино кольцо как раз и ушло на покупку бутылки кагора, с лучших времён чудом сохранившегося у продавца на толкучке. — Попразднуем с вином?

Предложение было неожиданное: ни она, ни я ещё не пили вина, это могло означать что-то вроде инициации во взрослую жизнь. После полуночи, принарядившись насколько это было возможно, мы уселись за праздничный стол. Почему-то я не чувствовал себя так же легко и просто, как это всегда было у меня с Олей. Мы отпили вина, и Оленька тут же порозовела, глаза заблестели, она внезапно открылась мне такой же хорошенькой, как была раньше.

— Так ты хочешь, чтобы я уехала из России? — задала она странный вопрос.

Как же мне было того не хотеть: Ольга будет жить в роскошном парижском особняке, её будут окружать родные люди. А если судьба окажется к ней совсем уж благосклонной, выяснится, что граф Батурлин жив-здоров и с нетерпением ожидает соединения с любимой невестой. Бог даст, Оленька будет счастлива, и это всё, чего я по-настоящему желаю. Все эти соображения я тут же высказал, и услышал в ответ, как мне казалось, невозможное:

— Ты больше не любишь меня? Ты ведь всегда любил меня, Ванюша. А что теперь? Это из-за Прохора? Из-за того, что тогда случилось? Из-за того, что есть Николенька?

Мне казалось, что я сошёл с ума и слышу слова, которых никак не могло быть произнесено.

— Как же это? Зачем это? Ведь ты любишь другого...

— Я давно уже открылась тебе, Ванюша. Разве ты не помнишь, что я назвала тебя самым близким и дорогим моим человеком?

Я упал на колени, прижался головой к её ногам.

— Это невозможно, Оленька! Это невозможно! А я не могу ехать с тобой... жить на твой счёт... я уважать себя не смогу... мне нужно учиться, стать полезным России — кто-то же должен...

— Я останусь с тобой.

— Нельзя! Нельзя это! Ты должна отсюда уехать! Здесь ты не будешь счастлива, здесь никто не будет счастлив, здесь возможно только страдание.

— Страдание, так страдание. Я останусь с тобой. Я ведь жена тебе, Ванюша. Или ты совсем забыл об этом?

Я ещё что-то пытался возражать, приводить неопровержимые, на мой взгляд, аргументы. Оля выслушала меня и спокойно сказала:

— Лет четырнадцать мне было, когда я прочла у Некрасова о жёнах декабристов. Поэма у него есть, помнишь? Так вот, я тогда ещё догадалась, что моя судьба будет схожа с судьбами этих женщин. Пусть страдания, пусть лишения, лишь бы рядом с мужем.

И была ночь. И всё было впервые, всё было незнакомо, мой скромный донжуанский опыт не пригодился. Удивительней всего стало то, что наступило после: не образовывалась гулкая пустота в груди, ослабляющая, втягивающая барабанные перепонки. Вместо уже привычной ледяной пустоты к груди прихлынула тёплая волна нежности. Происходившее между мной и Катей, было не просто хуже, оно было огромным обманом, злой карикатурой на то, как должно быть между людьми.

Наташа растерянно смотрела на деда: она никак не ожидала настолько интимных откровений. Иван Антонович не мог не заметить, что лицо внучки при его последних фразах заметно порозовело. «Смутилась. Какая же она девочка ещё в любовных вопросах! — думал дед. — Ничего, скоро успокоится, а моих слов уж не забудет никогда. Пусть догадается, что она любви настоящей ещё не знала, пусть захочет её всей душой».

— За два дня до поезда среди моих сослуживцев стало известно, что я оставляю работу в мастерских и покидаю Оренбург, — как ни в чём ни бывало продолжал дед. — И вскоре на склад, нет, не пришла, не вбежала даже, а ворвалась девушка в красной косынке. Её щёки теперь не розовели, а пылали огнём, из чёрных глаз тоже вырывался огонь.

— Драпаешь? Выходит, в яблочко я попала? Контру недобитую прикрываешь? Женой записал и думал, всё шито-крыто будет? Не надейся даже! Никому и никогда не удастся больше обманывать рабочий класс.

Сказать, что я тогда испугался — ничего не сказать. Все мои внутренности свело судорогой. Вероятно, от чрезмерного испуга во мне вдруг проснулся спавший до той поры актёр. Я начал говорить, и с удивлением услышал свой уверенный голос:

— Я не драпаю, товарищ Сидоркина, а выполняю приказ. Меня направили работать в чеку. Буду делать настоящее дело — истреблять врагов советской власти, а не заниматься пустой болтовнёй на собраниях. Ничего, вот разгребём завалы, станем решительней проводить среди молодёжи правильную политику, поднимать её на созидательный труд. Прощай, Катерина, не поминай лихом.

За минуту, которую длилась моя реприза, Катино лицо несколько раз поменяло выражение: от ярости к недоверию, потом через удивление к восхищению и растерянности, а в конце — торжественность.

— Прощай, Иван. Вспоминай хоть иногда своих оренбургских товарищей, — и после небольшой заминки добавила: — Я давно чувствовала в тебе второе дно, только не в том направлении думала. Теперь понятно, как ты в обход очереди на работу попал. И с женой твоей теперь всё ясно — конспирация. Громи врагов, Иван, выпалывай ростки их подлого семени.