Великая надежда

«Мира взыскуете вы?» — крикнул Ангел и взмыл на шкаф. «Мира!» — вздохнул он, но звон остался, словно стальная рама вокруг темной картины.

Изрыгая проклятия и крепко вцепившись друг в друга, лежали бродяги на земле. Все быстрее и настойчивее пылал над их потасовкой голос ангела. Колыхались накидки, а звонок на лестнице, перекрывая голос Ангела, пронзительно звенел. Ледяным дождем обрушились эти звуки на отвернувшиеся, закутанные лица детей. Откройте, откройте!

Вся эта темная комната превратилась теперь просто-напросто в один колеблющийся кое-как запахнутый капюшон. И в дверь звонили. Четыре коротких и три длинных. Мучительная назойливость неправильного пароля. Трое бродяг с нетерпением утопили колени и кулаки в старом ковре. Самый младший поднял указательный палец.

Голос младшего задрожал, остальные отпихнули его в сторону. Каждому из трех бродяг не терпелось высказаться:

Они в изнеможении понурили головы.

И вновь младший поднял указательный палец.

вздохнул Ангел в завешанном окошке.

Трое бродяг поспешно выпрямились. Это слово было связано с дарами, с пирогами и ветками омелы и с непонимающими, взволнованными лицами взрослых. Но как связать его с пронзительным воплем звонка, который теперь уже звонил не умолкая?

— Поторопитесь, — напоминала Война, которая, надвинув на самый нос краденую исполинскую противовоздушную каску, прислонилась к двери, ведущей в переднюю. — Они высадят дверь. Как бы они не погрузили нас раньше, чем мы будем готовы.

— Тем лучше, — ворчливо произнес Иосиф, — январь такой серенький. Все серебряные гирлянды уже порвались, и живот болит.

— Пока наступит май, мы уже превратимся в вишневые деревья, — иронически заметила Война.

— Тихо, — крикнула Мария, крепко прижав к себе сверток, — перестаньте сейчас же, я не хочу быть вишневым деревом! И вообще никаким деревом!

— Играйте дальше! — крикнул Ангел.

Трое бродяг шевельнули губами, но у них ничего не получилось: за ту вечность, которая тянулась последнюю четверть часа, они разучились петь. Они разучились радоваться радости, губы им запечатала какая-то чуждая сила.

Дети вскочили на ноги. Трезвон там снаружи внезапно оборвался. Внезапно и, как всем показалось, окончательно. Все замерло в неподвижности.

— Откройте, — тихо сказал Ангел, — лучше откройте!

Свисавшая простыня мешала ему соскочить с шкафа.

Война распахнула дверь в переднюю. Трое бродяг бросились наружу.

Откройте, откройте каждому, кто взыскует вас. Кто не откроет, тот утратит себя.

Дети решительно распахнули настежь входную дверь и разочарованно отпрянули назад.

— Ты? И никого больше?

Эллен, растерянная и заплаканная, стояла, навалившись на железные черно-серые перила.

— Почему вы не открывали?

— Ты не знала условного знака.

— Вы мне его не сказали.

— Потому что ты не наша.

— Возьмите меня в игру!

— Ты не наша!

— Почему?

— Потому что тебя не заберут.

— Я обещаю вам, — сказала Эллен, — что меня тоже заберут.

— Как ты можешь давать такие обещания? — сердито закричал Георг.

— Одни об этом знают, — тихо сказала Эллен, — а другие не знают. Но заберут всех.

Она оттолкнула остальных и первой побежала в темноту. Она так потянула за белую простыню, что чуть не стащила Ангела с шкафа, и принялась клянчить: «Возьмите меня в игру, ну пожалуйста, возьмите меня в игру!»

— Тебе бабушка запретила с нами играть! — сказал Леон, ангел на шкафу.

— Потому что бабушка все еще думает, что тем, кто остается, повезло.

— А ты так не думаешь?

— Давно уже не думаю, — сказала Эллен и захлопнула за собой стеклянную дверь. Пространство опять сомкнулось вокруг детей, как черный капюшон.

— У нас для тебя не осталось роли.

— Давайте я буду играть Землю!

— Опасная игра! — сказал Леон.

— Знаю! — нетерпеливо крикнула Эллен.

— Землю играет Ханна, — проворчал Курт.

— Нет, — тихо сказала Эллен, — нет! Сегодня ночью ее забрали.

Дети отшатнулись и стали в кружок вокруг нее.

— Дальше! — лихорадочно выкрикнул Леон. — Мы должны играть дальше!

— Леон, кто дал нам такие плохие роли?

— Трудные роли, но разве самые трудные роли — не самые лучшие?

— А какая у нас ужасная публика, темная пасть, которая нас пожирает, безликие люди!

— Если бы у тебя было больше опыта, Рут, ты бы знала, что перед сценой всегда дышит тоскливая тьма, жаждущая утешения.

— И мы должны утешать? Кто бы нас утешил?

— Кто подсадит нас на грузовик, если он будет слишком высокий?

— Не бойтесь! — крикнул Леон, и его лицо задрожало, как маленькое неяркое пламя, выбивающееся из складок белой скатерти. — Смотрите, я возвещаю вам великую радость!

— Вам разрешается сдохнуть, вот и все! — перебил Курт.

Ангел смолк от недоверия, прихлынувшего с ночных полей, смолк перед бледными лицами выданных на заклание. Он не знал, что дальше.

— Нет, далеко еще не все, — пришел ему на помощь из темноты кто-то из детей, — сегодня еще принадлежит вам…

Внизу по узкой улочке проехал тяжелый грузовик. Окна задрожали, и небо за окнами тоже начало дрожать. Дети вздрогнули, хотели броситься к окнам, но не двинулись с места. Грузовик взревел, прогромыхал мимо и уехал. Любое громыхание рано или поздно смолкает перед тишиной: любой звук напрасен, если не заполнен тишиной.

— Играйте, играйте дальше!

Играть. Это была единственная возможность, которая им оставалась, устойчивость на волосок от непостижимого, стойкость перед тайной. Молчаливейший приказ: играть ты должен перед лицом моим!

Это открылось им в водопаде мучений. Как жемчужина в раковине, в игре таилась любовь.