Великая надежда

Вступила тишина, которая была условным сигналом для Ангела. Леон рывком спрыгнул со шкафа в матовый фонарный круг. Он прыгнул в самую гущу детей, чтобы остаться над ними. И он бросил им назад их вопрос:

Бродяги бессильно опустились на землю; решительным движением они глубоко надвинули капюшоны на растерянные лица.

— Если бы вы могли видеть себя так, как я вас вижу! — пробормотал Ангел вопреки своей роли. — Как вы тихо здесь лежите, в этой мрачной комнате, и с какой нечеловеческой храбростью!

Он уронил руки. Ему страстно хотелось увидеть и запечатлеть образ. Если бы вы могли видеть, как я вас вижу. Но свет шел на убыль.

— Как жалко, Леон, что ты никогда не станешь режиссером!

— Почему же, стану. В грузовике и в вагоне будет играться первоклассная пьеса, можете мне поверить! Без хеппи-энда и без аплодисментов: пускай зрители уйдут домой притихнув, с бледными лицами, светящимися в темноте…

— Спокойно, Леон! Ты что, не видишь, как вы все раскраснелись и как у вас вспыхнули радугой глаза? Разве ты не слышишь: они уже сейчас смеются так же, как они будут смеяться, когда нас повезут через мосты!

— Леон, в какой валюте тебе будут платить, и с каким обществом ты заключил договор?

— С человеческим обществом, платить будут огнем и слезами.

— Останься ангелом, Леон!

Леон колебался. Он простер руки над спящими бродягами. «Спите крепко…» — Он перевел дух, мгновение помолчал, а потом заговорил дальше:

Ангел склонился и задул фонари. Сам он остался в темноте, как последняя одинокая свеча в темном окне.

Ангел так широко простер руки над тремя спящими, как будто хотел распространить этот жест на всех спящих вообще, в том числе на тайную полицию, которая воображала, что не смыкает глаз, а сама предавалась беспробудной спячке.

Ангел отступил назад. Бродяги беспокойно заворочались во сне. В потемках было слышно, как взволнованный Иосиф уговаривал Марию: «Пошли, наша очередь!» Но она не двигалась с места.

— Иди! — крикнул Ангел.

Мария крепче ухватила сверток. — У меня нет покрывала, — сказала она, — а без покрывала я не играю.

— Что ты себе думаешь? — спросил Леон. — Что дальше?

Трое бродяг вскочили и с воплями накинулись на нее:

«Играй, ну пожалуйста, играй!» И даже Война с каской в руке попросила: «Играй дальше, ну играй же!» Их крик был слышен даже на лестнице.

— Ты хотела играть Марию, да или нет?

— Да, — ответила Биби, — но с покрывалом. Вы обещали мне покрывало, и без покрывала я играть не буду! — Она робко прижала к себе сверток.

— Если дело только за этим… — медленно сказала Эллен и рывком открыла свою сумку. В полутемной комнате сверкнула белая ткань. Биби отложила сверток в сторону. Остальные повскакали с ящиков и кресел, подошли ближе и потрогали покрывало холодными пальцами. Биби уже схватила его и завернулась.

— Какая ты красивая! — закричали дети. Они хлопали в ладоши, собирали покрывало в складки и вновь расправляли, и ослепленные возводили глаза к небу, как бедные души на краю чистилища, там, где небо и преисподняя граничат своими последними полуостровами. И они счастливо смеялись. Если бы вы могли видеть, как я вас вижу, думал Леон. Но в то самое время, пока он считал, что картина от него ускользает, на ней покоилось недремлющее око уложенного в сторонке Бога.

— Если дело только за этим… — сердито повторила Эллен. Ее лицо, исполненное ожидания, вынырнуло за спиной Биби. И прежде, чем та решилась оторваться от своего удивленного отражения в зеркале, Эллен сорвала с нее покрывало, взмахнула им и завернулась в него сама. Ее глаза мрачно сверкнули из струящегося блеска.

— Слушай, ты… — крикнула Биби, — ты похожа на погонщика верблюдов!

— Вот и хорошо.

— Отдай покрывало, — невнятно сказала Биби. Безмолвно и непримиримо стояли они лицом к лицу. Чудо сошло на землю, но земля хотела сама быть чудом. Мария поставила условия, Ангел забыл предостеречь трех царей-волхвов, и Бог попал в руки Ироду. — Отдай покрывало! — повторила Биби. Она дрожала от ярости. Как хрупкое чужое оружие, взлетела ее рука и вцепилась в ткань. Эллен отпрянула. Они запутались в покрывале, каждая дергала к себе и не отпускала. Оставалось только тихое шуршание шелка, страх всех покрывал на свете быть порванными. Но прежде чем до этого дошло, оно расправилось, светлое, все светлее и светлее, паря, как нечто примиряющее между сном и явью, как тишина Благовещения, и вдруг устало опустилось на землю, никем больше не удерживаемое. Вспыхнула искра, — они поняли, за что сражаются.

— Занавеска, — пробормотал Леон и предостерегающе протянул обе руки.

— Занавеска, которую в последние дни вышивала Ханна.

— Для дома на шведском побережье.

— Для белой комнатки с высокими окнами, где будут спать ее семеро детей.

Семеро детей, которые спят так крепко, что никто не в силах их разбудить, семеро детей, спящие так сладко, что никакой Бог их не потревожит. Семеро детей, на которых не пало проклятие родиться, носить клеймо и быть убитыми.

— Когда ты ее видела, Эллен?

— Вчера, поздно вечером.

— Она уже что-то знала?

— Да.

— И что она делала последнее?

— Укрепляла пуговицы на пальто.

— Семь пуговиц, — сказал Леон.

Снова побежала трещина по льду темного пруда, и бежать дальше становилось все опасней.

— Она еще хотела написать вам письмо, — сказала Эллен, — но не успела и дала мне только это. Сказала, если вам это понадобится для игры, она не против.

— Не нужно было у нее брать, Эллен: ей бы пригодилось от мух или от солнца.

— От солнца?

— Потому что Ханна не любила слишком яркое солнце. Говорила, солнце — обманщик, оно меняет людей, делает их жестокими.

— Поэтому занавеска должна была колыхаться на морском ветерке. Слегка колыхаться в окне!

— Будет колыхаться, — сказала Эллен.

— Саван, — тихо сказал Георг. — Для мертвых детей.

— Ты про кого? — испуганно спросил Герберт.

— Не про тебя, малыш!

— Нет, ты имел в виду меня!

— Может быть, я имел в виду всех нас, — пробормотал Георг.