Плато

Чем же все это кончается? Употребим и мы, грешные, затертую, будто квитанция из ломбарда, фразу, произнесем без улыбки - "в конце концов все как-то устраиваются." Пускай пояснения к этим "в конце концов", "как-то" и даже "все" могли бы сами по себе составить увесистую и увлекательную томину. И все же он наступает, сладчайший миг, когда пристроившемуся изгнаннику звонит новый беженец - и первый проводит второго, словно подростка-дикаря, через обряд инициации, кормит вареной рыбой, поит сначала бургундским, а потом глицериновой водкой, приносит средство для выведения винного пятна с единственных приличных штанов, предлагает поработать по отделке мансарды, а в прихожей, где рука нового беженца уже оттянута пластиковым пакетом с вышедшим из моды пиджаком, не без злорадного вздоха предлагает отпечатанный на компьютере листок с полудюжиной телефонов.

Именно так, а вовсе не с получением аркадского паспорта, наступает, словно в рассказе Кафки, превращение задрипанного апатрида в полноценного гражданина.

Перед душным, животрепещущим июлем (которым будет кончаться эта повесть) бились на ветру атласные кленовые листья первого летнего месяца, и простуженный, хлюпающий носом апрель, само собой, предшествовал маю, а тот, в свою очередь, начинался ранними грозами в Лаврентийских горах, кончался же - махровыми, пышными, лишенными запаха гроздьями сирени. Перед ночным звонком в Отечество сочинялись безответные письма женщине с короткой стрижкой, после ржавого железа солдатской кровати промелькнули два предмета, выкрашенные в цвет океанской синевы - во-первых, узенькая сберкнижка Королевского банка, во-вторых, пиджак с бронзовыми львами на бронзовых пуговицах, приобретенный с неслыханной скидкой в подвале Wheaton’a. Так надо, приговаривал сумрачный Гость, вертясь сначала перед тройным зеркалом магазина, а затем - с удовольствием уставясь на себя в зеркале парикмахерской. А сразу вслед за обошедшейся в десять полновесных долларов стрижкой Хозяин протолкнул Гостя в дверь кабинета с видом на пивоваренный завод, - и привстал навстречу им немолодой подвижник Василий Львович, без труда переходивший с английского на язык Отечества и обратно.

- Правда, правда, и только правда, - твердил он, - истина, которой уже почти семьдесят лет лишены наши злополучные соотечественники.

И повернулся, и привстал с крутящегося кресла на колесиках, и в раздражении убрал с колен мешавшую славянскую газету из Нового Амстердама (...усиливаются репрессии... - мелькнул черный заголовок), и дотянулся до эмалированной железной полки, где теснился полный комплект "Аркадского Союзника" и защитно-серых брошюрок "Приложения".

Гость зачарованно уставился на несколько номеров, веером брошенных на стол.

- Неужели вы и есть тот самый Василий Львович?

Главный редактор "Аркадского Союзника" польщенно засмеялся. Разумеется, он знал о неувядаемой славе, покрывавшей его имя в далеком Отечестве, где журнал его можно было купить только на черном рынке, а бесстрашное "Приложение" распространялось и вовсе нелегально, под угрозой многолетнего заключения в лагерях для политзаключенных.

- Так вы и с "Приложением" знакомы, молодой человек?

- Сами понимаете, - потупился Гость, - как опасно было его доставать у нас в Столице.

- Что с твоей памятью, Гость? - вскричал Хозяин. - А комплект за семидесятый год, который Сюзанна притащила из посольства? Помнишь, как ты его прятал под диваном? Ага! Видите, Василий Львович, что делает изгнание с интеллигентными людьми. Тяжкий физический труд. Разлука с многострадальным Отечеством. Расставание с любимой семьей во имя идеалов свободы. Между тем этот молодой, как вы изволили выразиться, человек - многоопытный, закаленный и квалифицированный борец с утопическим режимом. Мне кажется, он мог бы оказаться полезным "Союзнику".

Василий Львович испытующе поднял на Гостя свои несколько водянистые светло-синие глаза.

- Вообще-то я профессиональный редактор, - испуганно забубнил Гость, - у меня диплом Столичного университета и восемь лет стажа, и я счел бы за честь...

Чуть ли не каждую неделю приходилось доброму Василию Львовичу, разводя руками, смотреть в сгорбленную спину очередного претендента на работу в "Аркадском Союзнике". Через кабинет с видом на пивоваренный завод проходили отставные прокуроры, непризнанные художники, беглые матросы, провинциальные бухгалтеры, полагавшие, что сочинять статейки для "Союзника" можно и не обременяя себя знанием английского или галльского, да, впрочем, и славянского.

Господин Шмидт и в этом случае твердо решил, если Гость не пройдет экзамена, мягко указать ему на дверь, и будь что будет. Он почти с ненавистью посмотрел на господина с бородкой. Четырех лет не прошло с того суматошного дня, когда Василий Львович на глазах у всей редакции клялся и божился, что ноги мерзавца не будет больше в кабинете с полным комплектом "Аркадского Союзника". И действительно, в кабинете означенный мерзавец показаться не рискнул, однако же (года два спустя), тихим майским вечером без приглашения заехал к бывшему шефу прямо в скромный особнячок на бульваре Богородицы Милосердной. Доподлинно известно, что в чемоданчике он привез объемистую бутылку коллекционного арманьяка и нетолстую папку оранжевого картона, ушел в первом часу ночи, с пустым чемоданчиком. Всемогущий Василий Львович вышел проводить его, и, перед тем, как ожесточенно плюнуть на ухоженный, набирающий силу газон с маргаритками, долго смотрел вслед отъезжающему новенькому "Мерседесу". После этого случая, кстати, заметки Хозяина, остроумно обличающие пороки тоталитаризма и подписанные надежным псевдонимом, снова стали регулярно появляться в "Приложении".

- Фонды у нас урезают, - вздохнул Василий Львович, - с каждым годом урезают фонды.

- Помилуйте! - Хозяин всплеснул бархатистыми руками, - у "Аркадского Союзника" всегда будет достаточно средств на покупку первоклассных материалов. Ах, дорогой вы мой Василий Львович, вы бы увидели этого достойного молодого человека на родине. Орел, титан! Да я сам готов прекратить писать. Я уступаю ему свою квоту. А отпуска штатных сотрудников - их что, отменили? Гоните в три шеи этого Савицкого, он достаточно зарабатывает в университете, да и материальчики у него, - Хозяин поморщился, - для профессоров, а не для нашей широкой аудитории. Ну-ка, Гость, иди в соседний кабинет, сядь за машинку, напиши пробную статью. Скажем, о том, как ты бежал в Гусеве.

Василий Львович, ерзая в вертящемся кресле, казалось, старел на глазах.

- Бумагу найдете у машинки, - сказал он кисло, - с темой я согласен. Тема подойдет.

Минут за двадцать Гость накатал уже около страницы. Из соседнего кабинета открывался вид уже не на квадратную башню пивоваренного завода, а на плоскую, покрытую лужами крышу, на обшарпанные кирпичные домики Восточного Города, где бедовала рабочая публика, не ведавшая ни белых воротничков, ни борьбы с утопизмом. Машинка была допотопная - с отмененными реформой буквами и непривычным расположением клавиш. В дверях мелькали счастливые штатные сотрудники журнала - полногрудая Мария, пританцовывающий Михаил в поблескивающих металлической нитью мешковатых брюках, проспешил, не представившись, некто хорькообразный, с устремленной вперед фигурой. За железной стеной стучала другая машинка и посвистывал нелегальный электрический чайник, строжайше запрещенный пожарной охраной. Гость откинулся от машинки и огляделся. На рабочем месте неизвестного, временно отсутствующего журналиста царил почти аптечный порядок. "Здесь бы и обосноваться, - вдруг подумал он без привычного в последние месяцы отчаяния, - сочинять требуемую бодягу, похваливать Аркадию, благо есть за что, управляться с работой за три часа в день, а потом, в рабочее время, писать... что писать? Ну, скажем, повесть, и назвать главного героя, допустим, Алексеем Татариновым, почти как самого себя, и определить его на службу... ну, не в журнал это слишком близко к реальности, а, допустим, на коротковолновое радио на славянском языке, в Аркадии-то его нет, зато есть и в Федерации, и в Тевтонии, и в Альбионе. Свести его с Василием Львовичем. Придумать кого-нибудь, похожего на моего Хозяина, только пускай он работает на разведку Отечества - это украсит сюжет. Пивоваренный завод можно вставить. Только свою Елизавету я ему не отдам, дудки. Какое дивное лекарство - писать повесть. Провести этого незадачливого Татаринова по узким прямым улочкам, заставить сделать такое, например, открытие - что человек в печали никогда не поднимает взгляда. Не видит звезд, не замечает смешной деревянной резьбы на коньках позеленевших крыш, не понимает, что и сами крыши украшены работой по жести - флюгерами, орнаментами, трогательными загогулинами. И свою зубную боль ему отдам - лишь бы только взяли на службу. Ах, Господи, какое блаженство - вставать не в шесть, а в восемь утра, покупать еду в бутербродной машине, получать нормальную зарплату."