Плато

Замечтавшись, он едва не забыл о новом листе бумаги, уже вставленном в пишущую машинку.

"Офицер не задавал мне лишних вопросов, - снова забарабанил он по тугим клавишам, - он сочувственно смотрел своими карими глазами..."

Он скомкал выдернутый лист, бросил его в ведро для мусора, обтянутое траурным пластиковым мешком - и тут же без стука вошел Василий Львович. Гость протянул ему предыдущий листок.

- Совсем не так плохо, молодой человек, - он поднял на него удивленный взгляд из-под бифокальных очков. - Что ж, пройдемте в кабинет. Познакомлю вас с условиями наших временных контрактов - вдруг вам не понравится. Кстати, - он понизил голос, - откуда вы знаете Хозяина - и давно ли?

Глава седьмая

"Следует ежедневно заставлять себя вести дневник, пользуясь им не только для личной потребности, но и для материалов, которые я буду писать в "Аркадский Союзник". Почему бы не написать целую серию очерков о том, как становится на ноги беженец вроде меня. Впоследствии можно взять из очерков (которые будут лишь расширенным вариантом дневника) кое-что и для будущей повести."

Такие вдохновенные строки записал Гость на первой странице блокнота в пластиковой серой обложке, купленного накануне за четверть цены в магазине для бедных - и призадумался. Блокнот, надо сказать, был замечательный. Что имеется в виду? Во-первых, страницы, разграфленные на горизонтальные и вертикальные промежутки согласно времени суток. На каждые полчаса приходилась строчка, чтобы деловой человек мог заблаговременно распланировать свой насыщенный день. Правда, планировать Гость не умел (и вообще не верил в будущее), деловым человеком тем более не был. Вести дневник в этом блокноте, следовательно, означало вступать в схватку со временем, записывать прошлое в виде будущего, создавая неодолимую путаницу - вполне, впрочем, устраивавшую нашего героя. Он Впрочем, наш герой и так уже перестал разбирать, где его будущее, где прошлое. Осталась только растрепанная с концов ниточка настоящего - да и его не мог назвать этим именем. Оно Прошлое оставалось отвлеченной грамматической категорией.

"Я дышу. Я живу. Я существую. Я ем бутерброд с котлетой," - написал он.

В старину говорили: аз есмь. В мире нет больше никого, кто мог бы всерьез произнести эти слова, разве что какой-нибудь полубезумный православный монах на Афоне. Меняясь, язык отменяет сам себя. Простое "я живу" через десяток поколений тоже покажется напыщенным. Интересно, как будут говорить тогда?

Во-вторых, страницы были довольно большие - не скажу, что в машинописный лист, но и не кургузого карманного формата. Гость достал из кармана купленный с утра калькулятор, полюбовался ладной машинкой и принялся вычислять, сколько записей может поместиться в блокноте. Для этого пришлось посчитать количество букв в каждой из написанных строк, усреднить, посчитать количество строк на странице, количество страниц. Как и у меня самого, почерк у Гостя был решительно бисерный, хотя и разборчивый. Вышло больше миллиона букв - астрономическая цифра. Если вести дневник два года, получится по букве на минуту жизни. Почти "Преступление и наказание".

"Итак, я получил хотя и временную, но настоящую работу, - писал он, - познакомился с господином Шмидтом и другими сотрудниками "Аркадского Союзника". Василий Львович - уроженец Шанхая - никогда не был в Отечестве, однако большой патриот нашей несчастной страны. Он велел мне закончить пробный очерк и написать еще один. Пригласил на обед, расспрашивал - хотя и не слишком настойчиво - о Хозяине, предупредил о его неважной репутации. Вот загадка! Почему же в таком случае господин Шмидт слушается советов Хозяина и печатает его очерки?

Редакция располагается на третьем этаже унылого конторского здания, напоминающего десятиэтажные административные строения в Отечестве. На первом этаже буфет. Имеются никелированные автоматы для прохладительных напитков и закусок. За какие-то 75 центов можно приобрести заранее упакованный бутерброд с ветчиной и зеленым салатом."

Он перечитал написанное. "Преступления и наказания" явно не получалось. Да и настоящей работы он пока не получил, и господин Шмидт насторожил его расспросами о Хозяине, как, впрочем, и тем, что для получающего пятьдесят тысяч оклада слишком долго, пожалуй, размышлял над поданным в таверне меню, и пива заказал всего по одной, хотя и довольно объемистой, кружке.

Бутерброда за семьдесят пять центов он еще попробовать не успел (и слава Богу, заметил ему сорокалетний сотрудник редакции граф Толстой, врагу не пожелаю обедать бутербродами с первого этажа - в лучшем случае наживете гастрит, любезный мой Гость, а в худшем - язву желудка). Сам же автомат и впрямь был впечатляющий: чистые клеточки за стеклянными заслонками, и в каждой клеточке нечто, либо яркое, пластмассово-жестяное, либо завернутое в пластиковую пленку. Еще мальчишкой он видел похожие на какой-то выставке в Столице. За стеклом тех автоматов покоились упаковки с джемом, но прием отечественных монеток не предусматривался Он смотрел, вздыхая, на черный лак автомата, на вишенки и клубничины, украшавшие пластиковые гробики с небольшими, на один укус, порциями. Огромных домашних банок с вареньем хватало вплоть до июля, когда над латунным тазом садом в саду (дачу снимали из года в год, пока не умер ее владелец) снова начинали виться осы и пчелы. Каждые полчаса мать снимала ярко-розовую пенку выщербленной деревянной ложкой с остатками народной росписи и громко звала сына. Он выбирался из зарослей малины, широко, как вороненок, раскрывая рот. Пенка была обжигающая, ложка прохладная. Над окном дачи шуршало серое осиное гнездо. Осы тоже налетали на варенье, часто погибая на краю кипящего таза.

Осы - глупые насекомые, думал он, если попробовать сбить гнездо палкой, они будут кусать палку, а не меня.

От его крика переполошился весь поселок. Распухшие, зудящие руки пришлось держать в горячей воде, смазывать вазелином, одеколоном, свиным салом. Он всхлипывал до самого вечера, а ближайшей зимой все осы перемерзли, и на следующее лето он снял притихшее гнездо голыми руками. Неправильные шестиугольники сот, словно из оберточной бумаги, шуршали в руках. Десяток мертвых ос высыпался на землю, тоже с невесомым шуршанием.

"Вообще, - написал Гость, - меня окружают сердечнейшие люди".

"Первое, на что обращаешь внимание в Аркадии, - исправил он тут же, - это какие вокруг сердечнейшие люди".

"Народ в Отечестве утратил ежедневную культуру, - запись пошла бойчее, - толкается в автобусах, грубит. Продавцы хамят. Дело здесь в том, что утопическое общество построено на ненависти. Уничтожив религию, утописты заменили ее пошлым материализмом, основанным на насилии. Это губит нацию. Возьмем официанта..."

"Вот именно, возьмем официанта, который в Отечестве прежде всего лакей, а в Аркадии - свободный, уважающий себя гражданин," - поддержал Гостя воображаемый собеседник, может быть даже - будущий читатель его очерка в "Аркадском Союзнике" или в "Приложении", которое в Отечестве читают, как в детстве рассказы Мопассана - спрятавшись под одеялом с фонариком.

Пока он писал абзац о хамстве официантов и таксистов в Столице, на улице постепенно стемнело, и очертания воздушного замка на стене соседнего дома до неразличимости потускнели. Утомленные отцы семейств тянулись в таверну. Из дверей уже струился табачный дым и доносились голоса, казавшиеся ему лягушачьим кваканьем. Он ни разу не был в таверне - дорого, да и хмель от пива тяжелый, особенно если пить в одиночестве. Случайные знакомые приглашали его, но все на какие-то отвлеченные будущие даты, описываемые пустейшим словом "как-нибудь".

"Глубокий и серьезный человек - граф Толстой, несмотря на некоторую несдержанность и громкий голос, - продолжал он. - Правда, и он, и Михаил странновато одеваются - на мой вкус, слишком ярко. Наверное, мне следует привыкнуть к здешней моде. Сегодня он ругал "Котлетного короля". Вероятно, в шутку. Мне эти чистые и недорогие заведения нравятся все больше и больше. Увы, во всех сотрудниках журнала заметно, что они уже почти совсем забыли о нищете и унижениях, сопутствующих ежедневной жизни в Отечестве."