Плато

Кое-как справившись с подаренной книгой, Алексей (заметно отличаясь от автора этих строк по телосложению и образу мыслей, кавалер был моим тезкой) так разволновался, что прочел Сюзанне обширную и неожиданно красноречивую лекцию. Сюзанна, заикался он, ты живешь в придуманном мире. Никаких тайн в природе не существует. Не лучше ли оглядеться вокруг, на нищету и отсталость человечества. Подумать о военно-промышленном комплексе и разрушении природы. О возможностях цивилизации, которая могла бы превратить Аркадию, а заодно и все остальные страны мира, в сущий рай на земле. Проповедуя, Алексей регулярно открывал небольшие бутылочки с пивом, и Сюзанна грустно думала о том, что к сорока годам нехитро устроенный соотечественник располнеет и обрюзгнет, а годам к шестидесяти, если не будет заниматься спортом, и вовсе умрет от болезни сердца.

Брошенный кавалер сам принялся подражать героям романов, посылая Сюзанне обширные письма, написанные почему-то по-славянски, читай - с кучей грамматических ошибок. Поначалу она отмечала особо смешные красным фломастером, а затем стала выкидывать послания нераспечатанными. Напрасно, ах, напрасно достигал незамысловатый Алексей почти шекспировских высот на этих пахнущих мужским одеколоном страничках, и напрасно обвинял бедную Сюзанну в том, что отечественные романы и пустые мечты уже успели ее искалечить. При твоей впечатлительности, писал он, от всего этого надо держаться подальше. Полюбуйся, во что превратили наше Отечество люди, воспитанные на славянских книгах, нелогично заключал он. Алексей добрый, но зануда, гласила одна из записей в ее дневнике, в нем нет ни тайны, ни полета.

Да, читатель, ты уже угадал, и угадал верно. Не что иное, как поиски тайны, привели Сюзанну на шестой этаж темно-серого угрюмого здания гуманитарных факультетов, на отделение славянского языка и литературы. Там она впервые увидала плакаты, привезенные из Отечества (тусклые рабочие, размахивающие помятыми знаменами), там же увидала первых недавних апатридов, не упускавших случая высмеять обоих профессоров кафедры - один говорил по-славянски с таким акцентом, что его не всегда понимали, другой изъяснялся без акцента, зато, по слухам, до войны был тренером по футболу. Другие экспонаты зверинца включали чернявого, с сосредоточенным лицом, слепого, за которым доброхоты таскали по коридорам тяжелый магнитофон и катушки, курс сравнительной культуры вел тощий и косноязычный антрополог Савицкий, угодивший в Аркадию чуть ли не прямо из пересыльной тюрьмы.

Переселение из Отечества в те годы едва начиналось. Пятьдесят с лишним лет режим твердил, что само желание покинуть воздвигнутое им царство Божие на земле в худшем случае преступно, а в лучшем - безумно. Да и выпускать за границу начали, собственно, только под предлогом воссоединения с родными в Ассирии. Отечественные ассирийцы, не испытывая тяги к земле предков, обычно оседали за океаном. Все они, не исключая антрополога Савицкого, мало что могли рассказать Сюзанне о загадке Отечества, ибо перед всяким слушателем, особенно из левых, мгновенно срывались в постыдную истерику, на чем свет стоит кляня утопистов и бессовестно преувеличивая неприятные стороны режима. Впрочем, у многих остались в Отечестве родные и друзья, которых они никогда не чаяли увидеть - и Сюзанна, досадуя, не могла себя заставить на них сердиться.

Глава четвертая

Часам к четырем утра, истощив свой любовный пыл, заезжий поэт-фрондер из Отечества поднялся с раскладного дивана, слишком узкого для двоих, со вздохом поправил сбившуюся простынку, накинул на плечи халат Сюзанны (которая притворялась спящей) и удалился сквозь темный коридор в ванную, чтобы вернуться, благоухая мылом и патентованной зубной пастой. Еще на выступлении в небольшой университетской аудитории он заметил глазастую барышню во втором ряду, строчившую ему многословную записку на желтой, в голубоватую полоску бумаге. Вслед за искусанным карандашом скомканное послание в конце концов тоже очутилось в портфельчике сыромятной кожи, однако после недолгого чтения, разрозненных рукоплесканий и увертливых ответов на провокационные вопросы затесавшихся в аудиторию апатридов (отечественные танки в Богемии, политзаключенные, проскрипционные списки) она подошла к нему и, робея, попросила автограф на книжечку его стихов, вышедшую года три назад в Федерации и в Отечестве строжайше запрещенную. Расчувствовавшийся автор записал телефон девицы в расползающийся блокнот и заторопился на ужин с университетской профессурой, обещав позвонить назавтра.

Под золочеными драконами недорогого китайского ресторанчика разговор между поэтом и представителями аркадской гуманитарной интеллигенции крутился по большей части вокруг трески в сладком соусе и сравнительных особенностей кухни сычуаньской и кантонской, хотя не обошлось, разумеется, и без обсуждения достоинств аркадского пива по сравнению с федеративным. Профессура посматривала на часы. К половине одиннадцатого все было кончено. Вручив несколько недоумевающему заокеанскому гостю длинный конверт с небольшим чеком, его доставили к подъезду гостиницы, к апрельской слякоти, шумной молодежи, бредущей на Полумесячную улицу, и пугающе огромным автомобилям. Господи Боже мой, подумал поэт, облизывая сладкие от трески губы, неужели я действительно за границей, а не в фильме из западной жизни?. Пробившись сквозь кучу статистов к конторке, объяснившись знаками с генералом какой-то южноамериканской армии, успешно исполнявшим роль портье, он разменял бутафорскую долларовую бумажку на горсть блестящих гривенников с профилем молодой еще королевы на одной стороне и парусным корабликом на другой - подошел к телефону-автомату, очень похожему на настоящий, - и, разумеется, набрал номер давешней девицы.

Правда, неурочный звонок нарушал известные правила этикета, низвергая поэта с олимпийских высот (чтение стихов с переводчиком, званый ужин) на ту бесплодную равнину (почти Аид), где обретаются рядовые искатели приключений. Но поэт - тоже человек, особенно в чужом городе. Помните себя старшеклассником (-цей) на краю танцплощадки, помните, как вы краснели, смущались, изнывали при виде недоступного веселья взрослых? Прислушиваясь к длинным гудкам, ожидая звона монетки, падающей в копилку аппарата (а она упала только когда он уже повесил трубку), он вдруг услыхал непривычный стук собственного сердца - такой же, как лет двадцать назад, когда оно принадлежало ушастому и длинноносому молодому человеку, таскавшему в кармане пачку ненапечатанных стихотворений да сочувственный отзыв грузной, сварливой, и ныне покойной поэтессы-классика. Сердце было живо, а следовательно, был жив и он.

Представление об аркадской зажиточности у приезжих из Отечества бывает, как правило, заметно преувеличенным. Его так поразили перекошенные полы, потрескавшийся линолеум и прихотливые пятна ржавчины на ванной, не говоря уж о наличии соседок. Сюзанна успела сбегать в магазин за хрустящей картошкой, приторными шоколадками и десятком апельсинов, поэт выставил поллитровую бутылку отечественного бренди, упорно называя его коньяком. После первой же небольшой порции, поднятой за его творческие успехи, барышня принялась сбивчиво объяснять, что никакого секса в виду не имела, что подошла к нему и дала телефон исключительно из тяги к человеческому общению, ну и еще, естественно, из любви к изящной словесности. Поэт немедленно убедил ее, что именно за человеческим общением, причем в аккурат на почве изящной словесности, он и заявился к ней в этот поздний час. Через несколько минут они уже склонялись, словно Паоло и Франческа, над подписанным несколько часов тому назад сборником.

Волк заснул, и раскаялась птица. Хорошо. И державная мгла темно-синей эмалью ложится на твои вороные крыла - и созвездий горячие пятна искупают дневную вину, и судьба, тяжела и опрятна, до утра к неподвижному дну опускается. Холодно, солоно, но душа убивается зря - что ей сделают хищные волны в предпоследние дни октября? Счет в игре отмечается мелом, пыль на пальцах смывает вода - и журчит за последним пределом - никогда, никогда, никогда...