Плато

- Немало авиапассажиров из государств, страдающих под невыносимым гнетом утопизма, - прочел он свой текст вместе с поправками Василия Львовича, - пользуются уникальным шансом, который им дает остановка самолета в аэропорту Гусево, на демократической земле Аркадии. Они выбирают то, без чего не может жить уважающий себя человек - свободу. И не обманывает их ожиданий Аркадия - страна иммигрантов. Не все они попадали сюда так драматично, как я, тридцатипятилетний редактор из Столицы, которому давно уже стала невыносимой жизнь в Отечестве, где элементарные права человека - лишь несбыточная мечта для миллионов граждан, не принадлежащих всесильной партийной элите..."

Гость потянулся к своей стопке, чтобы отбить неведомо откуда взявшийся во рту, но достаточно отчетливый привкус мыла. На мгновение он даже предположил, что его разыгрывают.

- Похоже на стиль утопических газет, верно? - ласково спросил господин Шмидт. - То-то и оно. Вы слыхали о главном принципе гомеопатии? Об истреблении подобного подобным?

- Отечественный читатель воспитан на таком стиле, - зарокотал граф Толстой, - ему не понять красот и оговорок нашей либеральной печати. И если утописты позволяют себе поносить западный мир на своем отвратительном, но действенном жаргоне, то наш долг, - голос его странно гремел в маленькой гостиной, - выхватить из их поганых, обагренных кровью рук их собственное оружие.

При этих словах Василий Львович и Константин Дмитриевич жизнерадостно переглянулись. После следующей стопки граф Толстой очутился на диване, между Гостем и господином Шмидтом, и, склонившись к незадачливому беженцу, положил теплую руку ему на колено.

- Мне хочется видеть и вас членом нашей большой семьи, - заключил господин Шмидт, - и пусть вас не смущает, что мы занимаемся пропагандой. Главное - чему служит пропаганда. Распространению власти утопистов, ассирийцев и масонов на все человечество - или победе здорового христианского начала?

- Да-да, - кивнул Гость, пытаясь отодвинуться от графа Толстого.

Дальнейший разговор (возможно, благодаря быстро пустевшей бутылке императорской водки) был сбивчив, и крутился вокруг ассиро-масонского заговора, к которому и граф, и Василий Львович убедительно приплели и утопистов, и газету "Истина", и тогдашнего премьера Аркадии и даже торговцев подержанной фотоаппаратурой из Нового Амстердама. Досталось также и Марии, и Михаилу, и неизвестному Борису - также сотруднику редакции.

- И все же ваш очерк принят, - рука господина Шмидта легла на другое колено Гостя, - если вы, конечно, согласны с поправками.

- Я написал еще один, как вы велели, - с облегчением сказал Гость. Так страстно размахивал граф Толстой своим шутовским лорнетом, так устало и всепонимающе усмехался Василий Львович, что шизофреническая чушь, которую они наперебой несли над столиком с копченым сигом, вдруг показалась ему не такой уж нелепой. "Пускай с ними спорит мой Татаринов, - подумал Гость, - а я лучше буду слушать, мотать на ус, да расписываться на оборотной стороне предстоящих чеков. Допустим, в этой гостиной пирует глупость - но разве не все средства хороши против подлости? Да и кто я такой, чтобы судить?"

- Валяйте, - благосклонно щегольнул господин Шмидт столичным слэнгом, - поправим и этот. Вот вам вместо пособия по журналистике, - он вынул из-под столика комплект "Союзника", завернутый в коричневую плотную бумагу, - а теперь давайте поговорим о чем-нибудь попроще.

Главный редактор "Аркадского Союзника" нацепил поверх пиджака кокетливый шотландский передник, прошел на кухню - и вскоре по всему дому разнесся запах имбиря, кунжутного масла, кориандра и свежего чеснока. "Во всякой славянской семье в Шанхае, - пояснил он, - служил повар-китаец. А я был весьма наблюдательным юношей. "

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

Скоро летнее солнцестояние, скоро - отдаленное уханье ушастой совы под говорящими звездами Зеленых Холмов, но куда спешить - задержимся, отступим назад, чтобы воскресшие вязы зашуршали широкими саржевыми листьями, чтобы над трещинами и выбоинами тротуаров Плато, снижаясь, кружились нежно-зеленые, крылатые, - и если одно семечко склюет малиновка, а другое смоет надвигающейся на площади города лиловой грозой в канализационный люк, то одно из тысячи - чудом занесет в запущенный палисадник, а одному из миллиона, быть может - укорениться в жестком дерне, взойти, выпустить первые листья - пускай следующей весною немолодой обитатель сырой подземной комнаты с видом на задний двор вновь поразится своенравию простоволосого времени, которое в свой черед одаряет всякую тварь то жизнью, то смертью. Да, мы в мае еще, и с угловатым казенным чемоданчиком бродит наш Гость, томясь в пиджаке с бронзовыми львами на пуговицах, по громыхающему тормозами и клаксонами Екатерининскому проспекту, перестав удивляться пурпурным и бирюзовым прическам панкующей молодежи, отвергая осторожные призывы дам в черных колготках, подавая на опохмелку знакомому ярыжке у приземистой автобусной станции.

Только с Василием Львовичем худо.

Пожалеть бы старика, позволить бы ему дожить остаток лет на заслуженную пенсию, но кто я, в сущности, такой, чтобы распоряжаться его судьбой, не умея обустроить даже свою собственную.

Приедут на похороны сутулый сын - специалист по рекламе из Метрополиса и рано располневшая дочь, многообещающий бухгалтер из Новой Ирландии, и брошенная жена молча закутается в побитый молью черный платок. И под тихие, под отчетливые команды крепконогой блондинки в джинсовых шортах заорудуют двое бородатых крепышей нехитрым приспособлением из веревок и блоков, без натуги опуская в разверстую яму добротный древесностружечный ящик, отделанный дубовой фанерой.

Чинное, чистое кладбище над рекой пополнится еще одним песчаным холмиком, заваленным недорогими букетами и венками из еловой хвои.

Кусает увядшие губы в сторонке брошенная жена, граф Толстой, неуклюже озираясь, пропускает к открытому гробу сына и дочь покойника, а потом бочком склоняется над телом и сам, целуя господина Шмидта в оплывший лоб, густо покрытый похоронным гримом.

Человек сорок, а может быть, и пятьдесят столпились погоревать в прохладной деревянной часовне при небольшом славянском кладбище. Не по-аркадски пахло ладаном, а может быть, и смирной, поблескивали медные оклады икон, лики святых глядели сочувственно, и тонкие свечи полыхали желтоватым огнем. Молодой священник вещал по-церковнославянски с галльским акцентом, а безучастный господин Шмидт, подобно многим покойникам, лежал вовсе не умиротворенно, наоборот, нахмурившись он лежал, будто самого сокровенного так за всю жизнь сказать и не успел. Опоздавший Хозяин (с порядочной охапкой роз, перевязанной креповой лентой) до поры до времени деликатно покуривал у наружных дверей, а после отпевания - затоптал свой окурок и вызвался нести неприятно тяжелый гроб. Подставили плечи и сын покойника, и Толстой, и Эдуард, и Михаил, и неизвестный старик-славянин, который на пороге часовни задохнулся и зашатался, но своей ноши, однако, не уронил - доставили, и опустили осторожно, и поставили на самом краю ямы.

- Может, оно и к лучшему, - Михаил вырулил с лесной дороги на шоссе. - Старость ужасна. Паралич, рак, - он задумался, - артериосклероз. Медленно гаснешь, и ничего не поделать.

- Все-таки жалко, - отозвалась Мария.

На заднем сиденье автомобиля помалкивали двое сотрудников мадьярской редакции "Союзника", не знавшие по-славянски.

- Ну, покоптил бы он небо еще лет десять-пятнадцать, - сказал Михаил. - Настрочил бы еще пятьсот страниц воспоминаний, будто кого-то волнует быт славянских фашистов в Шанхае. Говорят, он еще какой-то роман сочинял на досуге. Представляю качество. Старик в своих статейках и то двух слов связать не мог. Что еще? За водкой с боевыми товарищами перемывал бы косточки ассирийцам и масонам. Обратил бы этого лопуха Гостя в свою веру. Продолжал бы вести кондуит на опаздывающих, засекать время перекуров...