а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Налегке я зашагал вверх по Хрещатику.

Там готовились к ноябрьской демонстрации – играл духовой оркестр и маршировали войска киевского гарнизона.

Вдоль тротуара проложены нескончаемые дощатые ступени для зрителей – всего три, но очень широкие, чтобы с них смотреть на демонстрацию и приветственно махать руками.

До демонстрации оставалось ещё два дня и ступени пока пустовали.

Я шёл вдоль средней, гулко притопывая каблуками по её толстым доскам – мужик в расцвете сил, в красной рубахе под серым жилетом – и солнце трепетало сквозь ветви каштанов.

Я шёл к метро и на вокзал и снова был готов к траншеям, стенам и перегородкам.

Всё-таки, праздники нужны людям.

То, что Панченко, типа, от не хрен делать, швырнул с четвёртого этажа радиатор отопления из четырёх чугунных секций, даже не выглянув – а вдруг пришибёт кого-то? – имело очень даже обоснованный резон.

Своим швырком он просигналил всем, кого это могло касаться, что у неоднократного рецидивиста есть ещё порох в пороховницах и под кепкой-восьмиклинкой, в каких пижонили отрываки пятидесятых, он всё ещё достаточно безбашенный резвак.

Адресовался сигнал, в первую очередь, его мастеру, который закрывал наряды для начисления ему месячной зарплаты, и главному механику, в отделе которого Панченко начал новую честную жизнь.

Да и пора уж – пятьдесят лет мужику.

Его, конечно, никаким боком не касалось, что после вторичной отбывки в Ромнах мне больше уж никак не светила должность профсоюзного посетителя хворых из СМП-615.

Эту, сперва несколько хаотичную, должность мне удалось довести до выверенного совершенства.

Канули в лету дни, когда кто-то из грузчиков, или плотников попадали в железнодорожную больницу на пару дней, а выйдя бухтели, что я их не проведал, как кого-нибудь из своей бригады.

Хотя откуда мне было знать?!

Проблема решилась радикально – в конце всякого рабочего дня я звонил в регистратуру больницы: а не поступал ли к вам кто из наших?

Затем встал вопрос трёх рублей, выделяемых профсоюзом на посещение попавшего в больницу.

Как потратить их, чтобы каждый страждущий получил равное количество утешения невзирая на возраст, пол и прочие склонности?

Не сразу, но и этот вопрос нашёл своё, без ложной скромности, чёткое решение.

На один рубль закупалось питьё – неизменные три бутылки: пиво, ситро, кефир.

Тебе не нравится пиво? Отдай соседям по палате.

Второй рубль шёл на сладости: пирожные, зефиры и т. п.

Для траты третьего рубля я заходил на железнодорожный Вокзал и на большом прилавке «Союзпечать», рядом со входом в ресторан, покупал журнал «Перець», конотопскую городскую газету «Радянський прапор», которую отец мой ласково называл «наш брехунок», и что-нибудь из центральных.

Пакет готов, можно идти навещать.

Трения возникали лишь при последующих отчётах за потраченную троячку, которую мне возмещал профсоюз.

Слаушевский никак не соглашался на упоминание в отчётах бутылки пива.

Профсоюз и пиво – две вещи несовместные.

Тогда, в качестве компромисса, я предлагал, чтоб он сам писал отчёты, а я подпишу что угодно.

Вот какой, красиво сбалансированной системе жить оставалось лишь до ноябрьского отчётно-выборного собрания профсоюза СМП-615.

И тем не менее, я успел накормить Панченко вафлями.

Услыхав по телефону регистратуры, что от нас поступил некий Панченко, я понял, что откладывать нельзя – мне ни к чему риск скоропостижной выписки.

На усладительный рубль я закупил ему вафли, а потом снова вафли и опять вафли – все в разных упаковках и из разных магазинов.

Я похвалил интерьер его отделения, с уже тёмным вечером за окнами железнодорожной больницы, и передал чуть звякнувший пакет.

Он не мог отказаться, он знал, что там есть пиво.

Почему я так безудержно хохотал, мотаясь между магазинами в поисках вафлей разного цвета?

Трудно объяснить, но я смеялся до слёз.

Через пару дней Лида из нашей бригады спросила меня с глазу на глаз в вагончике:

– Панченко навещал?

– А как же.

– Тоже пирожные?

– Не. Ему только вафли…

Она знала, что я принципиально не вру и – умолкла, а мне снова пришлось сдерживать неуместный смех.

Вскоре в вагончик зачем-то зашёл Панченко.

Осторожно, взвешивая каждое слово, Лида спросила навещал ли я его.

– Да.

– С передачей?

– А там какие-то газетки, я их и не читал.

Больше не было сказано ни слова.

Остальное она высказала дома своему Мыколе. Что он уже семейный мужик и пусть поменьше слушает и заглядывает в рот этому вафлеглоту Панченко…

Я не сразу понял отчего бракоразводный процесс оставил во мне ощущение какой-то недовершённости.

Чего-то ему не хватало.

( … отличительная черта моего тугодумия в том, что в конце концов мне доходит то, о чём я поначалу и думать не думал …)

Оказывается, этот народный судья совершенно забыл даже и словом обмолвиться про алименты! Как будто я бездетный.

На мои плечи легла задача исправить судебную ошибку.

С декабря месяца я начал ежемесячно пересылать по 30 руб. на Красных партизан.

Для этого в день получки я пользовался почтовым отделением напротив автовокзала.

Но поскольку ты была не единственным моим ребёнком, точно такую же сумму я отправлял и на Декабристов 13.

«30 в Нежин, 30 в Конотоп» на несколько лет стало моим финансовым образом жизни и самой повторяемой строчкой в записной книжке.

Почему именно столько? Не знаю.

В сумме это составляло половину моей зарплаты, а на вторую половину, помимо гигиено-банно-прачечных расходов, я иногда покупал книги и ежедневно обедал в столовых.

Мать моя поначалу пыталась мне доказать, что это неправильно и конотопскую «тридцатку» я мог бы приносить и отдавать на Декабристов 13 из рук в руки, хотя ей эти деньги и не нужны, но я отвечал, что мне так удобнее.

От бригады, конечно, алименты не остались секретом – при моём принципе отвечать на прямые вопросы без увёрток, им достаточно было спросить чего это я каждую получку иду на почту возле автовокзала.

Женщины-каменщицы тоже спрашивали: почему именно 30 руб?

С непонятно откуда и на кого нахлынувшей злостью, я ответил, что большего и не надо и, даже когда я начну получать по 3000 руб. в месяц, «тридцатки» в Нежин и Конотоп так и останутся «тридцатками».

Случались месяца когда я не мог разослать алименты, поэтому строке в блокноте «30 в Нежин, 30 в Конотоп» приходилось ждать, пока наскребётся искомая сумма и после её отправки рядом со строкой появится «птичка».

В какой-то период я посылал всего по 15 руб.

Это случилось после того, как я случайно услышал разговор Наташи с моей матерью, что Ира когда-то продала мой кожух, оставив себе все деньги.

Я замечал исчезновение кожуха, но куда и как он делся понятия не имел.

Теперь, для восстановления репутации жены Цезаря мне пришлось понизить алиментную ставку, покуда не набралась сумма в 90 руб.

Деньги я отвёз в Нежин и в почтовом отделении на Красных партизан попросил случайную посетительницу заполнить почтовый бланк под мою диктовку.

В отведённом на бланке месте для приписок личного характера я написал корявым почерком с наклоном влево: «за кожух».

Почему 90 руб.?

Просто новенький и с длинными полами стоил 120 руб., а этот был коротким и ещё с Объекта – остальное чистая арифметика.