F20

Что касается меня, то я стояла на краю оврага, сверху на меня сыпались птичьи перья. Все вокруг было белым. На дне оврага лежали подушки, очень много подушек. Я услышала, как Анютик говорит мне:

— Тебе надо спрятаться.

И я шагнула в овраг. Я упала на гору подушек и затихла. Перья продолжали падать. Интересно, сколько я смогу здесь быть, пока меня не найдут? — спросила я себя и сама же себе ответила: сколько хочешь.

Я не встала с кровати ни в то утро, ни в последующие. Кровать стала моей крепостью, коврик под ней был рвом, через него я разговаривала со следователями, которых интересовало, что Марек говорил перед тем, как вскрыть себе вены, и врачами, которые сочувственно диагностировали у меня шок. Врачи мне нравились больше следователей, потому что в финале нашей беседы всегда делали мне укол, и я переносилась в свой овраг. Дни я не считала, я просто лежала на подушках, пока мое спокойствие не было нарушено, я почувствовала, что в овраге есть кто-то еще. Я встала на ноги и стала искать. Перья теперь сыпались на меня вперемешку с мясом. Они были выдраны из живой плоти и кровоточили. Подушки, на которых я лежала, были ими набиты, когда я переворачивала подушки, я находила кровавые пятна. В самом дальнем углу оврага я вдруг увидела женщину, она была не больше книжки по размеру. Я подошла и взяла ее в руки. Тельце женщины было укутано в черную материю, на маленьких пальчиках — тусклые, древние кольца, ее голову закрывало некое подобие китайской пагоды, и лица я не видела.

— Посмотри, что ты наделала, — вдруг сказала она. — Это ты его убила.

Так я познакомилась с Судьей. Сначала я ее просто слушала.

— Ты знаешь, что ты всегда была ничтожеством, — говорила Судья, — и что он был слишком хорош для тебя. Спорим, ты даже не верила, что он обратит на тебя внимание? Сколько ты за ним бегала, пока он не соизволил тебя трахнуть?

Постепенно я начала возражать ей.

— Я не бегала за ним! — кричала я. — Он сам мне позвонил! Он меня тоже хотел!

Судья смеялась.

— Ну конечно! Кого ты пытаешься обмануть? Он просто взял то, что само плыло ему в руки. Он спал с тобой от скуки, а как только появилась возможность, переметнулся к другой телке. Разве нет?

— Зачем он тогда просил у меня прощения? — рыдала я. — Зачем он тогда приходил ко мне?

— Потому что ты была ему удобна, — примирительно отвечала Судья. — Таковы уж мужчины. Они ленивы… Безынициативны… Посмотри на Толика. Думаешь, он без ума от твоей тупой мамаши? Да нет, просто она единственная была готова содержать его, стирать его вонючие трусы и выслушивать его жалкий бред. Ради того, чтобы иногда, с каждым годом все реже и реже он засовывал в ее сморщенную дырку свой член.

— Я не моя мамаша! — злилась я.

— Какая глупость, — Судья смотрела на свои руки и поглаживала древние кольца, — ты — это она, она — это ты, вы все одинаковые… Ты точно так же, как она, подставляла свое тело этому придурку, который в грош тебя не ставил, ты позволяла ему пить, пила с ним… Ты стала такой, какой он хотел, ты делала все, что он хотел, а он ради тебя ни на грамм не изменился. Так ведь?

Чем больше я с ней говорила, тем больше Судья становилась, она росла. В какой-то момент она стала настолько огромной, что мы уже не помещались вместе в овраге, мне пришлось уйти. Но она тоже не осталась в овраге, она последовала за мной, в мою кровать, и теперь изводила меня круглосуточно. После всего того, что она мне выговаривала, я могла только лежать и плакать, удивительно, сколько слез извергало мое тело, учитывая, что я практически ничего не ела и даже не пила.

Мама и бабушка обходили меня стороной, как тифозную больную. Мне казалось, что они меня боятся. Бабушка иногда заходила в нашу с Анютиком комнату, останавливалась около кровати, где я лежала на мокром от пота и слез, не меняемом больше трех недель белье, и обращалась к Анютику, как будто меня вообще не было. Или я потеряла способность слышать, понимать и отвечать на вопросы.

— Так и лежит? — спрашивала она.

— Как видишь, — отвечала Анютик, занятая каким-то бесполезным маразмом типа вырезания портретов старых шлюх из модного журнала.

— И ничего не ела? — уточняла бабушка, так и не решаясь на меня взглянуть.

— Нет, — говорила Анютик.

Бабушка качала головой, стояла еще около минуты и выходила, на всякий случай плотно прикрыв дверь. Мама обычно появлялась с твердым намерением вернуть меня к нормальной жизни. Несколько раз она даже скидывала меня с кровати, но тогда я просто валялась на полу, и маме приходилось уйти, признав свое поражение.

— Сколько можно лежать?! — возмущалась она. — А ты думала, чем-то другим это у вас закончится?! И он — психопат был, и ты — больная! Что устроили! Сволочи! Возьми себя в руки! Хватит издеваться надо мной! Ты понимаешь, что ты просто умрешь?!

Поскольку я ничего не отвечала, поток маминой речи постепенно иссякал. Она заявляла, что не может находиться в нашей комнате, потому что в ней воняет, и выбегала в коридор. Там она могла еще пару минут повыть, видимо, чтобы я поняла, сколько мучений ей доставляю.

Анютик приносила мне воду и помогала добраться до туалета. Несмотря на то, что, в отличие от мамы и бабушки, она мое состояние никак не комментировала, ненавидела я ее сильнее, чем их обеих. Когда она приближалась к кровати со стаканом, я выговаривала ей все, что думаю.

— Заботишься обо мне, да? — спрашивала я. — Тупая, бездарная сучка. Тебе меня жалко? Как такое может быть? Ты же ничего не чувствуешь, ты не живешь. Ты заперлась в этой провонявшей комнате, ты никуда не выходишь, ты ни о чем не думаешь, ты изо всех сил оберегаешь свое жалкое существование… Зачем оно тебе? Чтобы травиться таблетками и дрожать от страха перед психушкой?

— Это не ты говоришь, — резюмировала Анютик.

Наконец мама отчаялась справиться со мной самостоятельно и вызвала врача. Его ввели в обстоятельства случившегося, благодаря чему я предстала перед ним не шизанутой тварью, а чистой душой и сердцем девушкой, чей внутренний мир до основания потрясла трагедия первой любви. Недолго думая, он назначил мне амитрин и, на всякий случай, анкорат. Мне было совершенно безразлично, что еще в себя запихивать. Амитрин, правда, заставил меня встать с кровати, чтобы круглосуточно осаждать холодильник, и мама сочла, что лечение помогает.

Теперь я все время ела. Вкуса еды я не чувствовала, и мне было все равно, в каком порядке ее принимать. Я ела суп с шоколадными вафлями, селедку с колбасой, орехи с гречкой. Когда я больше не могла есть, я шла в туалет и вставляла два пальца в рот. Так продолжалось до того момента, когда однажды утром мама не сказала мне, что сегодня сорок дней со дня смерти Марека. Теперь она избегала упоминать о самоубийстве, и «смерть Марека» выглядела чем-то неизбежным и даже вызывающим уважение.

Я ела омлет.

— Его мама… Она хотела бы прийти к нам… Если ты не против…

Чтобы я что-нибудь не ответила и тем самым не испортила чудесную перспективу повидаться с мамой Марека и со всеми приличиями отметить сорок дней его смерти, мама быстро добавила:

— Я стол накрою!

Хотя я до последнего не верила, что такое вообще возможно, вечером к нам действительно пришла мама Марека с незнакомым бородатым мужиком. Обещанный мамой стол был накрыт в большой комнате, в центре, рядом с бутылками, возвышалась стопка блинов, как бы державшая композицию, а от нее уже расходились другие, не нагруженные таким тяжелым смыслом, яства. Я, Анютик, мама с Толиком и мама Марека с мужиком сели за стол, бабушка предусмотрительно выпила донормил и вырубилась.

Толик разлил водку, все, кроме нас с Анютиком, выпили, не чокаясь.

— Положить вам блинов? — спросила мама бородатого мужика.

Мама Марека сообщила, что с мужем они подали на развод и он уехал в Польшу. Это вообще-то должно было случиться, потому что их брак себя исчерпал, и к тому же Николай Васильевич, тут она значительно кивнула на бородатого, ну, что говорить? Так получилось… Сердцу как-то не прикажешь, и они долго боролись со своими чувствами, почти десять лет это продолжалось, Николай Васильевич ведь тоже был женат, но теперь… Она всхлипнула, и Николай Васильевич положил руку на ее плечо, теперь…