F20

В кухню вошел Леша, молча взял сигарету и сел за стол.

— Ань, — Леша смотрел на огонек своей сигареты, — а может… вечером сходим куда-нибудь?

Я вышла из кухни, у входной двери меня настиг Саша. Он что-то говорил про тату-салон, в котором работает три дня в неделю с двенадцати до восьми, вроде бы там живет кошка, и у нее неделю назад родились котята.

— Я подумаю, — сказала я.

Я вернулась домой, заперлась в ванной и начала шарить по шкафчикам в поисках бритвы. Нигде не было. Я обернулась полотенцем и вышла в коридор. Там, в стенном шкафу, стояла коробка с инструментами Толика, которыми он, впрочем, ни разу не пользовался. Я нашла раскладную опасную бритву с бордовой ручкой и ржавым лезвием. На левой ступне, от основания пальцев до пятки я вырезала слово Sehnsucht. В дверь начала колотить Анютик. Я открыла ей, она села на бортик и опустила руку в подкрашенную кровью, как будто ржавую воду.

— Ты должна мне помочь, — сказала она, — мне так его жалко, просто сердце разрывается.

— Его нет, — ответила я, — как можно помочь тому, кого нет?

— Он есть, — возразила Анютик, — и ты это прекрасно знаешь. Почему ты такая жестокая? А если бы я была на его месте? Если бы я тогда умерла от потери крови, и только ты бы меня видела? Ты бы мне тоже не помогла?

— Что мы можем сделать?

— Не принимать лекарство и слушать его.

— И загреметь в психушку, — констатировала я.

— Мы найдем то, что ему нужно, и он успокоится, и все закончится. Все будет хорошо.

В подтверждение своих слов Анютик выкинула весь имевшийся в запасе рисполед, а также выгребла из моего письменного стола неприкосновенный залептин. Позвонил поддатый Марек и спросил, где я была весь день? Я сказала, что дома.

— Не играй со мной в эти игры, — фраза прозвучала не сильно угрожающе из-за того, что говорил он невнятно.

— В какие игры? — спросила я.

Нога болела, я не принимала лекарство уже десять часов. Реальность начала уплотняться, швы на устоявшейся картинке потрескивали, их распирало от того, что было под ней. Мне казалось, что я попала в мелодраму, которая идет по телевизору, и Марек говорит со мной принятым в таких мелодрамах языком.

— Ты знаешь, — сказал он и повесил трубку.

Анютик была хитрее и в житейском плане гораздо изворотливее меня, но при этом в ней отсутствовал какой-то важный стержень, иногда мне казалось, что вся ее личность — это стопка книг, которые столько лет стоят в углу, что, кажется, уже вросли в пол, но стоит вытащить хоть одну, и все развалится.

План, который она разработала, на первый взгляд мог показаться полным идиотизмом, но мой жизненный опыт подсказывал, что именно такие планы чаще всего и осуществляются. Утром мы уйдем как будто в школу, а сами подкараулим Лешу и попросим у него ключи. Скажем, что нам нужно где-то побыть, потому что школа затрахала. Он даст нам ключи, и мы обыщем квартиру.

Следующим утром я не смогла встать с кровати. Нога болела не так, как обычно, она пульсировала. Анютик убеждала меня наплевать и все равно идти к Леше, но я послала ее, и она ушла одна. Я сняла носок: ступня была ярко-розовой, к ране невозможно было прикоснуться, по краям засохли коричневатые гнойные дорожки. На одной ноге я допрыгала до бабушкиной комнаты и украла пачку баралгина. За два часа я выпила четыре таблетки, но легче не стало.

Ничего не оставалось, как показать ногу маме.

— Как такое получилось? — спросила она.

— Я на стекло наступила, — сказала я.

Мама вызвала такси, и мы поехали в больницу. Дежурный врач выслушал версию про стекло, подавил пальцем в ногу и сказал, что надо делать операцию.

— Съездите домой и привезите пижаму, халат, тапочки, чашку… Столовые приборы, вам сестры расскажут.

Мама спокойно, даже как будто с радостью, встала и, поблагодарив врача, вышла из смотрового кабинета. Врач заполнял карту.

— А операция под наркозом? — спросила я.

— Под местным, — ответил он, не поднимая глаз.

Из моей ступни вычистили гной, в задницу мне всадили три укола. Я лежала в доставленной мамой пижаме на койке у окна. Помимо меня в палате были еще три старухи. Одна все время слушала радио, поставив на подушку неисправный приемник. Он шипел, и голос Сергея Доренко раздавался как будто сквозь прибой. Две другие обсуждали личную жизнь Наташи Королевой, проявляя недюжинную осведомленность. Первая старуха иногда поворачивалась к ним и говорила:

— До чего довели народ!

Мама догадалась привезти мне мобильный. Позвонила Анютик и с непонятным мне злорадством поведала о приключениях, которые я упустила.

Сначала она сорок минут ждала Лешу на лавочке у подъезда, но его не было. Оставаться у подъезда было уже опасно — в любой момент могла выйти мама, и Анютик приняла решение идти к Леше. Оказалось, у него бронхит, вчера приходила врачиха и дала справку на неделю. Он пригласил ее войти и пошел на кухню ставить чайник.

— А ты заразиться не боишься? — спросил Леша, вернувшись.

— Я бы хотела от тебя чем-нибудь заразиться… — Анютик подошла к дивану и села рядом с Лешей. Он недоверчиво смотрел на нее. Она погладила его по волосам, а потом сказала:

— Может, примешь душ?

— Сейчас? — поразился он.

— Конечно, сейчас, — Анютик хрипло рассмеялась.

Леша, не веря своему счастью, бросился мыться. Анютик тем временем исследовала его кухню. Она залезла под стол, пооткрывала ящики, там стояли пакеты с гречкой, рисом и сахаром. Анютик не знала, что ищет, но тут ее внимание привлекла люстра. Она была сделана в виде матового шарика, она свисала с потолка на длинном, серебристом шнуре. Весь шарик занимали узоры, разноцветные птицы с женскими грудями, золотые капли… Анютика осенило, что Сергей был художник и мог расписать эту люстру.

Она схватила пепельницу-сфинкса и встала на стул — шарик висел вровень с ее головой. Одной рукой она взялась за шнур, а другой с силой ударила пепельницей по шарику. На пол посыпались осколки. В образовавшейся дыре Анютик увидела небольшой газетный сверток. Из душа как раз выбрался Леша.

— Ты что делаешь? — Леша стоял в дверях кухни и смотрел на Анютика.

Она спрыгнула со стула.

— Мне показалось… там что-то есть, — сказала она.

Сверток Анютик успела спрятать под майку.

— Ты больная, да?! — заорал Леша. — Ты что, люстру разбила?! Что я матери теперь скажу?!

Дома Анютик развернула сверток. Внутри оказались шесть старинных колец с помутневшими камнями, толстый браслет из золота со змеиной головой на застежке и свернутый вчетверо клетчатый листок, исписанный мелким почерком. «Ира, если вдруг я умру, ты сможешь жить на это всю жизнь и не работать. Только не продавай все сразу. Твой С» — говорилось в записке.

— Какая же я молодец! — закончила свой рассказ Анютик.

Я промолчала.

Мне предстояли три дня перевязок. Марек не приехал и не позвонил.

— … а когда она еще с Николаевым была, Наташка, но отношения уже плохие были, ее мать говорила, она ей говорит: что-то, мама, скучно, пойду в клуб, развеяться…

Старухи по очереди сделали на задницах йодовую сетку, чтобы полегче сходили синяки от уколов, и лежали на боках, повернувшись друг к другу, как горные хребты.

— … а там — он, Тарзан, уже очень он известный был, а ее сестра говорила, знаете ведь, что у нее ребенок больной? Да, да, больной. И она его, значит, увидела, и, говорит сестра, пошла за кулисы, к администратору, и просит телефон его, чтоб дали. И сама позвонила ему, вот не постеснялась она, такая она…

В палату заглянула медсестра и поманила меня пальцем.

— Пришли к тебе.

Я встала и, наступая на носок забинтованной ноги, поковыляла по коридору к приемному отделению. Там у сломанного лифта стояли несколько кушеток, списанных из смотровых кабинетов. Рядом с кушетками стоял Саша, в руках у него был пакет, сбоку пакета маняще выпирали козырьки «мишек на севере».

— Привет, — сказала я.

— Привет, — он помог мне сесть, — мне сестра твоя сказала… что и как, вот, навестить решил. Любишь конфеты? Я тут еще воды принес…