Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Поскольку их прежняя связь с Ипполитом Морой была довольно тесной, поэтесса предполагала, что они оба следили за жизненным путем друг друга, но только издалека, и каждый пытался побороть свою химеру, не читая ни строчки из того, что писал другой.

— Я принадлежу к его прошлому, а он в один драматичный период своей жизни порвал с этим прошлым, стремясь к классицизму и тишине.

К чему все это приведет? Он не за тем пришел — «явился», как сказала бы прославленная поэтесса, — чтобы слушать ее рассказ о тайной любви к Море, держать ее в объятиях и чувствовать, как она зажимает его бедром между ног…

Тем не менее именно это и произошло. Эх, если бы жизнь не была такой запутанной! Одна часть его существа реагировала на эти стимулы, и он все еще, как загипнотизированный, находился под властью Анны Моралес. Коллега из редакции утверждал, что ее привлекали монстры, священные чудовища. Ему нужно было очнуться от этого гипноза, но у него не получалось прийти в себя, он даже не мог хоть на чуточку отодвинуться от ее сверкающей зеленой фигуры. Да и музыка никак не останавливалась, словно проигрыватель был намеренно запрограммирован и снова и снова повторял болеро с начала, как только оно заканчивалось. После очередного круга в танце — как же он желал, чтобы этот круг был последним, — он услышал смущенную просьбу из сияющих уст поэтессы.

— О чем это еще написать? — с пренебрежением поинтересовался он.

Моралес молчала, она едва двигалась, было видно, что она чувствовала себя униженной.

Но тут же она снова продолжила танцевать, как будто воодушевившись.

— О моей поэзии, — вызывающе ответила она.

Он попытался уйти от ответа. И в самом деле, Анна Моралес не могла не знать — после их разговора он в этом был просто уверен — истинной причины его присутствия на вечере. Почему бы ему не направить в другое русло свою приверженность к творчеству Моры?

— Я ничего не знаю о поэзии и совершенно не разбираюсь в этой теме.

В ответ на свою реплику он услышал поразительное заверение, которое поэтесса, казалось, продумала заранее, готовясь к возражению с его стороны.

— Тем лучше, я не ищу специалиста. То, что они пишут, может показаться интересным, хотя часто я с этим не соглашалась, но это никогда не будет чем-то вызывающим. Мне нужна оценка тонкого, образованного критика, пишущего о другом жанре, критика, который вступил бы на новое поле со своим привычным оружием, docta ignorantia, ученое незнание, — завершила она латинским выражением.

Однако с некоей досадой она заметила, что гость не был готов писать о ее поэзии. Казалось, Ипполит Мора завладел его душой и властвовал над нею издалека, как колдун или чернокнижник. Тогда она решилась пустить в ход последнее средство, самое действенное, которое сыграло бы на этой самой преданности, и раз оно могло приблизить его к долгожданной встрече с идолом, оно также могло бы вынудить его согласиться на ее предложение. Не теряя ритма музыки и опасаясь, что ее карта окажется крапленой, она произнесла:

— Если бы жизнь не была такой запутанной…

Гость тоже двигался в такт и очень удивился, что она озвучила фразу, которую он недавно произнес про себя.

— И если бы одни дороги не переплетались с другими, а желания и стремления одних не вставали на пути других…

Она прервала свою мысль, как незаконченное вступление.

— Молодой человек, мне бы хотелось немного прояснить ситуацию.

Она не только собрала о нем информацию и прочла его хвалебную статью, когда ей сообщили, что он хотел бы присутствовать на ее четверговом вечере, но и нашла номер телефона Ипполита, который давно уже забыла. Ведь она подозревала, что его главным интересом было встретиться здесь с писателем…

Его вопль не дал ей закончить: как это, у нее есть телефон Моры?

— Я нашла его в старой записной книжке, — ответила она, решив, что первая победа одержана. — У Ипполита тоже есть мой номер, но мы никогда с тех пор не звонили друг другу.

Он холодно остановил танец и резко отстранился от хозяйки. То, что Мора сочинял стихи, прежде чем начал писать свой великолепный цикл романов, и оставил это занятие после драматического разрыва — по словам поэтессы, — было довольно любопытной деталью, о которой он не имел представления и которая, без сомнения, нуждалась в дальнейшем исследовании. Но тот факт, что у Анны Моралес был телефон его любимого писателя, полностью оправдывал и его присутствие на вечере, и ее бедро между его ног, и даже его собственное возбуждение.

— Где номер?

Его голос прозвучал так требовательно, как будто бы полицейский инспектор внезапно ворвался в комнату. Анна Моралес, прикрыв рот рукой, усыпанной драгоценностями, едва сдерживала смех, причиной которого была отнюдь не эта его настойчивость, словно в детективном фильме, но то, на что она указывала другой рукой.

— Какая у вас потенция! — воскликнула она, ликуя. — Прикройтесь, молодой человек, бесстыдное животное!

— Это вы его разбудили, — возразил он дерзко.

На светлой ткани его брюк ясно вырисовывался результат эрекции. Его уже не закрывала фигура поэтессы, и при свете гости могли без труда угадать его состояние. Он послушно выпустил рубашку и, как мог, прикрылся ею. Несколько поэтов зааплодировали, то ли удовлетворенно, то ли разочарованно.

— Мне нужен телефон Моры, — потребовал он, опуская взгляд: постепенно эрекция сходила на нет.

— Как жаль! — воскликнула поэтесса, почувствовав себя отстраненной.

Оба поняли, что это возбуждение — и ее бедро, и его бурная эрекция — было лишь зыбью между ними, проявлением неконтролируемого животного инстинкта, который ничего не значил.

И они перешли к последней части игры: поэтесса прояснила суть обмена.

— Давайте заключим договор.

Она выдержала паузу, которая могла быть интерпретирована двояко: либо ей было сложно продолжать из соображений морали, либо она пыталась вызвать в госте интерес, что было вполне естественно для ее характера. Тогда он решил поторопить развитие событий, которые замышляла хозяйка, и жестко спросил:

— Какой договор?

Анна Моралес взмахнула рукой в воздухе и, подойдя к нему, призналась, что речь шла об обмене, и без дальнейших колебаний выпалила: номер телефона взамен на критическую статью о ее поэзии.

Типичное «ты мне — я тебе», молча, про себя подумал гость и на минуту почувствовал неудобство жизни, как Фонтенель, переживая агонию. «Мелкое неудобство», — поправил он сам себя. Незаметно он посмотрел на свои штаны: их содержимое уже приняло, так сказать, нормальный размер. Если он примет ее предложение, он сможет отказаться от своего намерения переспать с ней, чтобы получить номер Моры, и все останется на уровне обещания, которое он никогда ни за что не выполнит. Это будет его способ предъявить ей счет за это «ты мне — я тебе», с помощью которого поэтесса хотела заставить его пойти на компромисс.

Он громко, ясно и твердо сказал ей, что принимает ее условие (но на что он никогда не пойдет, так это на упоминание этого ужасного словосочетания «четверговый вечер»). Они могут подписать договор в этой самой комнате, при полном освещении (можно даже включить еще и прожектор) и в присутствии ее поэтов.

По лицу Анны Моралес было видно, что благодаря женской проницательности она поняла издевку. Она промолчала и, подумав, отказалась подписывать договор, в особенности в присутствии ее поэтов. И тут в ней произошла какая-то перемена, совершенно неожиданная для гостя, но вполне привычная для поэтов ее круга, которые знали ее резкую смену настроений, где радость вдруг уступала место меланхолии: то было волнообразной природой ее личности.

— В то время, пока я ждала вашего прихода, — ее голос прозвучал неожиданно хрипло, — я страстно желала, чтобы вы вдруг решили посвятить себя моей поэзии.

Он был не простым гостем, а ангелом-хранителем, чьего появления ждет любой поэт, пока он жив. Для того чтобы выжить, поэту нужен чей-то голос, который бы объяснял его творчество, отчасти добавляя что-то от себя, и тем самым оправдывал его труды. И ей нужна была эта священная энергия, которая бы являлась одновременно и силой любовника.