Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Как вежливый человек, он делал вид, что внимательно слушал, хотя в действительности, далекий от всего, находился на другом конце длинного туннеля, как сквозь туман воспринимая стихи под фабричной маркой «авангард конца века». Вообще, поэзия, хорошая или плохая, не была предметом его интереса, не входила в круг его увлечений и зачастую раздражала или вызывала скуку. Некоторые стихи казались ему увлекательной словесной шарадой, и какая-нибудь яркая, точная, талантливая строка вырывала его из погруженности в ожидание, и он отводил взгляд от двери и переставал вслушиваться в звук шагов на лестнице…

Но затем какая-нибудь нелепость, чепуха своей безнадежной гримасой снова отвращала его, и он возвращался в состояние ожидания. Нет, это поднимался не он, не он входил в дверь…

Среди слушателей проносились меткие, с чувством юмора суждения и уже известные второсортные циркачества, между тем как те, кто уже отчитал, передавали друг другу на потемневших металлических подносах чашечки с чаем, чипсы и рюмки с ромом.

Я не вытаскивал бутылку из пакета, держа ее рядом с собой, и совершенно не собирался ставить ее на «общий стол», если только Ипполит Мора с триумфом не появится на пороге. На некоторое время — видимо, это тоже было частью программы вечера — прожектор потух и комната погрузилась в темноту. И, как по приказу хозяйки, большие часы с маятником, на которые он обратил внимание, занимая свое укромное место, начали громко бить полночь, их металлический, тяжелый звук отличался от заключительного удара. Прямо как в «Заброшенной земле» [10], произнес один из поэтов в темноте. После последнего удара зажегся свет. Все замолчали, и он решил, что настал черед хозяйки вечера. Как и в предыдущие разы, он ошибся.

Анна Моралес продолжала сидеть на своем кресле в цветах прямо напротив старинных часов на консоли, и пока он ждал, что она встанет и займет место в голубой камере, зазвучала музыка. Она доносилась из глубины дальней комнаты. Какой-то певец хриплым и грустным голосом под скудный аккомпанемент пел болеро. Поскольку Анна Моралес была единственной женщиной среди присутствующих, никто не танцевал. Кот спрыгнул с ее юбки и улегся рядом с креслом, и тогда поэтесса встала.

Он убедился, что она была высокого роста, худая, и от нее исходила какая-то странная притягательная сила, несмотря на фальшь или благодаря ей. Она прошла вперед, остановилась перед ним и протянула ему руку, приглашая на танец.

— Я всегда танцую первый танец с новым гостем.

Он решительно встал, сунул пакет под стул и, приняв ее приглашение, приобнял ее, встав с ней в пару. Иногда я действую так, словно пружина, долгое время сжатая внутри меня, вдруг распрямилась сама собой. Танцуя, они переместились в центр комнаты. Поэтесса двигалась в такт музыке и танцевала очень неплохо, ее тело было пластичным и гибким. Я немного приподнял наши руки, тем самым подчеркивая старомодность танца. В танце вел я, но, по сути, я подстраивался под ее стиль. Мы танцевали медленно, с каждым кругом все плотнее и плотнее прижимаясь друг к другу.

Постепенно он начал проникать если не в голубую камеру, то в таинственную ауру, в которой царил аромат Анны Моралес. Был это запах духов или ее кожи?

Возможно, к теплому запаху ее тела примешивался аромат удачно подобранных духов. В юности я отлично танцевал и считался лучшим среди ребят. Когда выстрелила еще одна сжатая пружина, он почувствовал, как тело с удовольствием вспоминало прежнюю ловкость, которая заржавела среди чтения книг и написания статей.

Поскольку больше никто не танцевал, все сидели на своих местах и наблюдали за нами.

— В этот четверг никто из поэтесс не пришел на вечер? — поинтересовался гость.

— Ни в этот, ни в какой другой, юноша. Я не выношу женщин, которые пишут стихи. Как считали греки, древние боги страдали от одной страсти — завистливого соперничества, и на этом тропическом острове я приписываю ее тем, кого очень точно называют «поэтессами». В истории кубинской поэзии я признаю только Авельянеду и Лойнас [11], и это верх моей терпимости. Но и этих двоих я не пригласила бы на мои четверговые вечера, — подытожила, хитро улыбаясь, она.

В итоге получалось, что она была не только единственной женщиной-поэтом, по крайней мере в рамках ее вечеров, но и вообще единственной женщиной, с которой тут можно было танцевать.

— После, — добавила она, указывая на поэтов, — я приглашу потанцевать каждого из них и дам им возможность насладиться счастьем дер жать меня в своих объятиях. Они будут счастливее, чем если бы им пришлось обнимать донью Гертрудис или донью Дульсе. Я знаю, некоторые из них жаждут, чтобы я поскорее завершила эту часть программы, чтобы безнаказанно танцевать среди них. После того как они потанцуют со мной болеро — если они, конечно, договорятся между собой, — я доставляю им еще и это удовольствие.

Узнав о том, что ему хотелось бы посетить ее вечер, она, прежде чем принять решение пригласить его, изучила его биографию и попросила поэтов принести ей почитать его критические статьи. Он очень удивился, что слухи о нем дошли и до нее и что она прочла его работы. Чем все это могло закончиться? Услужливые поэты, стараясь угодить, тут же достали ей кучу экземпляров журнала. Его статья ей понравилась.

— Думаю, что Ипполит в конце своей долгой карьеры заслуживает эту статью скорее благодаря своему прошлому, нежели благодаря недавней работе.

— Да, так говорят, — отозвался он недовольно.

— А вы, молодой человек, этого мнения не разделяете? — спросила с тонким намеком Моралес.

Высоко оценивая роман писателя, он так категорично высказал свое несогласие, что это испугало его самого. Поэтесса перестала танцевать и с восхищением посмотрела на него.

— Если бы меня кто-нибудь защищал с такой убежденностью после моей смерти, я бы спокойно отошла в мир иной, — тронутая его горячностью, заметила она.

— И у вас будет такой человек, — произнес он в порыве чувства, чуть не назвав ее по имени.

Они продолжили танцевать. Отпуская очередную пружину, он крепче притянул к себе ее талию раскрытой ладонью. Он все сильнее сжимал ее. И через свои пальцы, и сквозь гладкую ткань платья он чувствовал пульсацию крови Анны Моралес. У нее вырвался неоднозначный вздох. Ясный язык души. Гость догадался по звуку, что она произнесла любимую строку из стихотворения, и она коснулась его бедром между ног.

— Это болеро мы обычно танцевали с Ипполитом. Это была наша любимая мелодия… А вы так молоды, — произнесла вдруг она. — Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу вам сказать…

Бедро поэтессы снова коснулось его. Но на этот раз он ждал напрасно — бедро она не отвела. Без сомнения, это был ее ответ. Его пружины выскакивали, освободившись, и ее, кажется, делали то же самое. Разве не отвечало давление ее ноги тому, как он сжимал ее в объятиях?

— Мы танцевали немного по-другому, — продолжала поэтесса, — он был выше меня, и я клала голову ему на плечо.

Теперь я также чувствовал беспокойное биение крови в своем органе, и каждое новое прикосновение все больше усиливало его, пока наконец не довело до полного возбуждения.

— Ипполит был восхитительным мужчиной и ужасным поэтом.

Однажды, этот день Моралес считала очень печальным, он перестал писать стихи и появляться на ее вечерах.

Узнав эту новость, гость чуть не отодвинул ее резко от себя и чуть не оставил стоять посреди комнаты. Совершенно не своим голосом, едва сдерживая крик, он спросил: «Так, значит, он не придет?» — чтобы хоть как-то прояснить это «перестал появляться», которое поэтесса произнесла, как зловещая богиня мщения Эриния.

— Уже несколько лет он не приходит, — ответила она неумолимо.

Гость прошептал: «Но меня уверяли…»

— Вас направили по ложному следу, молодой человек. Мы живем в городе, полном слухов. Один известный писатель, имя которого я не хочу упоминать, блистательно определил его как город молвы.